С.С. Неретина

Контурное картирование цивилизации

Svetlana S. Neretina

Contour mapping of civilization

В статье, которая является реакцией на доклад А.В. Рубцова «Российский проект цивилизационного развития: тематическая структура и каркас категорий», контур­ное картирование структур, способов выявления содержания, смысла и задач циви­лизаций обсуждается как имеющее теоретико-методологическое значение. Вместе с тем ставится проблема понимания терминов «государство», «нация», «цивилиза­ция», «право» и прежде всего «история», с которой тесно связано само появление идеи цивилизации в эпоху модерна. Эти термины могут иметь разное значение не только в разных цивилизациях, но и внутри разных регионов одной цивилизации, лишая смысла потуги добиться консенсуса в спорных ситуациях. Анализ этих поня­тий, составляющих каркас цивилизаций, повлек за собой необходимость предста­вить различие между понятием новой истории как обозначения границы времени и модерна как содержания нового, показать способы темпоральных смещений. Контурное картирование цивилизации обнаруживает и различие между ними, и их общность, а режим историчности, устанавливающий отношения и стратегии отно­шений между разными временами, позволяет создать разнообразные акторно-сете­вые связи – политические с физическими, историческими, социальными картами, умещающимися в карманах каждого человека и пр., – обнаруживая и сходства и уникальность времени в каждом отдельном регионе. Такого рода способность вы­деления с помощью технически налаженных средств дифференциалов цивилиза­ции, истории или культуры позволяет прогнозировать кризисные моменты, во вре­мя которых любое время (прошлое, настоящее и будущее) начинает терять свои очертания. Кризис и осознание кризиса дают возможность преодолеть историю как выражение модерна, ибо нельзя ставить вопрос о будущем, находясь внутри исто­рии. Задача состоит в правильном формировании состава проекта, который должен исключать попытки создавать будущую теорию из прошлого. Пытаться строить только на основании якобы известного и отстоявшегося прошлого – значит обречь свои попытки на неудачу: смысл проекта в том, чтобы преодолеть прошлое, уход от которого свидетельствует о том, что ожидаемые изменения не должны быть похожи на события прошлого. Проект – это попытка обнаружить язык, на котором сможет заговорить будущее.

Ключевые слова: история, время, цивилизация, картирование, метафора, выбор, ре­волюция, постмодерн, опыт, ожидание.

The article, which is a reaction to the report of A.V. Rubtsov “Russian project of civiliza­tional development: thematic structure and framework of categories”, contour mapping of structures, ways to identify the content, meaning and objectives of civilizations is dis­cussed as having theoretical and methodological significance. At the same time, the prob­lem of understanding the terms “state”, “nation”, “civilization”, “law”, and above all “history” is posed, with which the very appearance of the idea of civilization is closely connected, which can have different meanings not only in different civilizations, but also within different regions of one civilization, depriving the sense of trying to achieve con­sensus in controversial situations. The analysis of these concepts, which make up the framework of civilizations, entailed the need to identify the difference between the con­cept of New history as a designation of the border of time and Modernity as the content of the new, to show the ways of temporal shifts. Contour mapping of civilization reveals both the difference between them and their commonality, and the historicity mode, which establishes relationships and strategies of relationships between different times, allows you to create a variety of network connections: political with physical, historical, social maps that fit in the pockets of each person, etc., revealing and the similarities and unique­ness of the time in each separate region. This kind of ability to identify differentials of civilization, history or culture with the help of technically adjusted means makes it possi­ble to predict crisis moments during which any time (past, present and future) begins to lose its shape. The crisis and the awareness of the crisis make it possible to overcome his­tory as an expression of Modernity, because one cannot raise the question of the future while being inside history. The task is to correctly form the composition of the project, which should exclude attempts to create a future theory from the past. Trying to build only on the basis of a supposedly known and settled past is to doom your attempts to fail­ure: the purpose of the project is to overcome the past, the departure from which indicates that the expected changes should not be similar to the events of the past. The project is an attempt to find a language in which the future can speak.

Keywords: history, time, civilization, mapping, metaphor, choice, revolution, postmodernity, experience, expectation.

Доклад Александра Вадимовича Рубцова имеет важное и прежде всего теоретико-методологическое значение, и я полагаю, что это введет в разра­ботку проекта весомый оппонирующий голос, потому что он – и справедли­во – нарушает обозначившуюся линейность в восприятии российского разви­тия, давно и многими принятую, но также давно и многими развеянную, и не принятую во внимание. Такая изящная бескомпромиссная полемика пред­ставлена с помощью тропологики (логики переносов, иносказаний, показы­вающих возможности мыслить цивилизационное в данном случае видение) – в статьях метафорам, аналогиям, сравнениям уделяется первостепенное зна­чение, ибо они то маскируют, то, наоборот, проявляют суть дела. «Начинать анализ с политических иносказаний приходится еще и потому, – пишет Руб­цов, – что именно здесь, а не в прямых декларациях проступают контуры ци­вилизационного выбора, как он есть не на словах, а в деле. Точнее, здесь со­прягаются две метафоры, два больших тропа: риторика цивилизационного

выбора (например, между Западом и Востоком)» – Она «работает как ино­сказание выбора политического (например, между подконтрольной властью и диктатом), но в то же самое время» это «недекларируемый, но реализуемый выбор», который «сам прячется за иносказаниями, только уже необязатель­но цивилизационными. Эти метафоры второго порядка могут быть в том чис­ле историографическими и пластическими, артикулируемыми в текстах, мо­нументах и других форматах псевдонауки и якобы искусства». Таковым, например, является памятник св. Владимиру, очевидно свидетельствующий о православно-религиозном смысле цивилизации и ее декларируемой мощи, ибо размерами он превосходит все мыслимые ранее, кроме памятников Ле­нину и Сталину и пирамиды Хеопса. И это – свидетельство интенций време­ни. Но «искусственно наращиваемая метафорика» рядом порождает другую форму, которую тоже можно принять за метафору, – анонимность. В словаре «Средневековая история культуры», когда-то желанном детище А.Я. Гуреви­ча, вообще нет упоминаний ни об одной персоне. Культурно-исторический такт – хорошее определение для такой ситуации – в данном случае соблюден в полной мере (при условии обоснованности величиной) или не соблюден вообще (в случае несогласия с манифестациями подобных величин).

Мы вступаем нашим проектом в область футурологии очень вовремя – в момент всеобщего кризиса, внезапного изменения всего мира, его струк­туры, его составляющих, который (мир), впрочем, долго этого кризиса ждал. И я согласна в данном случае с А.В. Рубцовым, что мы заняты конструированием (теоретиков конструктивизма много), руководствуясь же­ланием того, что в рабочем конструировании называется правильно сфор­мированным составом проекта. Главное при этом – он, проект, должен ис­ключать то, о чем всю свою жизнь предупреждала история философии, – пытаться создавать будущую теорию из прошлого, забывая, что время течет из будущего. Пытаться строить только на основании якобы нам из­вестного и отстоявшегося прошлого – значит обречь свои попытки на неуда­чу, ибо мы потому и уходим от прошлого, что желаем изменений, не похо­жих на те, что уже произошли в прошлом, а тех, что могут произойти в будущем. Этих изменений мы не знаем, мы лишь пытаемся их открыть в силу данной нам гомохронности и синхронности, одно- и единовременно­сти, бесконечности времени, в котором мы находимся. В докладе это назва­но фактором непредсказуемости.

Однако вполне правомерен вопрос: есть ли будущее у прошлого? Во­прос, встающий в оппозицию докладу «Какое прошлое нужно будущему России?», на который ссылается Рубцов. В свое время «вопрос: есть ли бу­дущее у прошлого… был лишь строкой опроса: действительно ли мы готовы остаться без будущего» [3], соответственно, и без прошлого, ведь по опреде­лению их нет. «Поскольку будущее никогда в истории не вырастало

из современности» (как бы мы ее ни называли – модернизмом, постмодер­низмом, постпостмодернизмом, в 60-е гг. ХХ в., когда действительно прово­дился подобный опрос, таких слов не было), понимаемой как «нестойкий коллективный консенсус из статус-кво», – мы никак не выйдем из своей же интриги: ставить вопрос о будущем исходя из истории, находясь внутри нее, – значит ставить вопрос, на который нет ответа [3]. Мы будем стоять на месте, в то время как должны учиться понимать язык, на котором только еще сможет заговорить будущее, а потому работа над будущим открыта. Для этого как раз и нужно преодоление модерна, ибо именно модерн – родо­начальник истории как центральной философской проблемы, связанной с порядками времени и режимами историчности, о чем уже довольно давно писал французский историк Ф. Артог [1].

Карта – это попытка как-то обнаружить вещи, проговаривающиеся язы­ком этого будущего, и понять, отвечаем ли мы на глобальные вызовы, о кото­рых говорит Александр Вадимович, прежде всего на сырьевой вызов: хотя сейчас можно говорить скорее о гибридности России, о том, что она «недо» – недопетрогосударство, недокоммерческое государство и недогосударство с сетевыми структурами, хотя когда-то была хорошо развитой не сырьевой, но аграрной страной, что ценил, например, тот же Черчилль.

К чему ведет это «недо»? К тому, что мы сейчас присутствуем при по­пытках одних исследователей понять разломы, щели или преображения ис­тории, а других – прошлое законсервировать, сделать его неработающим, стоячим, соответственно, при такой консервации не работающим (окончен­ным), как и само понятие «история», – в другом смысле, чем у Фукуямы. Но все же должно осознать, что при попытках узнать цивилизационное или ка­кое-то другое будущее мир рушится, хотим мы этого или не хотим, и это возвращает мысль к миру, где человек появился впервые (если уж говорить о бескомпромиссности), к миру, который создал его и который им создавал­ся. Идею такого мира (даже мира миров) давным-давно высказывал М.Я. Гефтер, но вот о том же говорит Ф. Артог и др. Нарушение порядка времени ведет к смешению времен, о чем давно говорил российский архео­лог Л.С. Клейн [5], о том же говорится в упомянутой статье Артога, кото­рый подчеркнул, что трещины во времени были замечены в эпоху мировых войн, и тон в обсуждениях стало задавать не прошлое, а настоящее, и оно же завещает прошлое будущему. Сам же Артог полагает неизвестное буду­щее. Его «поколение родилось из события (1940–1945. – С.Н.), которого не знало» [1]. В этом смысле это высказывание историка начала ХХI в. можно считать ответом на проведенный в 60-е гг. ХХ в. опрос «есть ли будущее у прошлого?». Настоящее оказалось тем самым «нестабильным статус-кво», опорой для толчка в это будущее. Технология продолжала развиваться, на­стоящее время становится лишь кое-каким оправданием общества, находя‐

щегося в постоянной готовности к прыжку. И дело оказалось не в определе­нии «прошлое – то, что было, а настоящее – граница между прошлым и бу­дущим», а в осознании стертости дистанции между временами в пользу темпоральности настоящего, которая давно называется презентизмом.

Его может презентировать контурное картирование. Однако контурное картирование содержания – это еще и попытка обнаружить не просто пу­стые, незаполненные места, но наполнить их таким – пусть пока потенци­альным – содержанием, включенным в режимы опыта (прошлого) и ожида­ния (будущего) [11]. Не исключено, что все они, оказавшись заполненными, положат конец истории как собственно эпохи, начавшейся с христианской эры: термин «история» и раньше был, но история не определяла эпохи, не была средоточием философского внимания, в то время как в XVII в. появи­лась даже историка, исследование которой привело в XVIII в. к изменению самого понимания истории – из собрания сведений, из судьи-истора и из magistra vitae она превратилась в историю рассказанную и историю свер­шившуюся, мыслимую и реальную, Historie превратилась в Geschichte. Сме­ну вокабулярия как раз и обнаружил Р. Козеллек, хотя о том же писал и Геф­тер в «Третьего тысячелетия не будет», а еще раньше Хайдеггер. Да и сам хайдеггеровский проект и хайдеггеровский отказ от теологии не случаен. Проект может предполагать нехристианскую эру, где нет такого, в том числе цивилизационно-исторического, отсчета. Не случайно, что термин «цивили­зация» появился в то же время, когда история стала философским нервом. У его родителя, шотландца Адама Фергюссона, – это философский термин (1767). В Германии затем цивилизацию преобразили в культуру. Т. Моммзен писал о человеческом долге помешать цивилизации разрушить культуру, хо­тя цивилизация, напомнил затем Ш. Сеньобос, не только разум, но и дороги, порты и причалы.

Если это иметь в виду, то в таком случае становится понятно высказы­вание Рубцова о том, что с помощью контурного картирования можно расширить или ужать «круг аналитических интересов здорового человека», хотя «подобно компьютерной игре в “Цивилизацию”, захват целого здесь также осуществляется особого рода симуляцией». Это важное слово – «си­муляция» – фактически обозначает соотношение между нарративом и ре­альностью, которые часто начинают «выдавать» себя друг за друга.,и тем, что происходит вдруг, вне всякого плана – при столкновении, например, не­завершенного позитива модерна с экстремальным политическим постмо­дернизмом, последовательно разрушающим принципы порядка, денотации и адекватности смысла».

Тем более что философия – цитирую – «исходит из презумпции, во-пер­вых, предельных оснований, а во-вторых, искомой полноты картины мира или хотя бы ее обсуждаемого фрагмента».

Вот то, что происходит вне плана, то новое, о чем говорит Рубцов, и есть самое продуктивное, это и есть «гость из будущего», с которым не всегда знаешь, что делать. Будучи уверенной в том, что философия исходит или доводит рассуждение до предельных оснований, я, правда, не уверена в том, что она исходит из искомой полноты мира (как не уверена и в том, что у философствования есть «узко понимаемые профессиональные преде­лы»: предельность не узость, напротив, она всю глубину проблем принимает на себя как ответственность, вбирая все, в том числе нефилософскую мысль. Это напряжение мысли. Искомость мы как раз ищем и чаще всего исходим из ничего, из того, чего нет, или чего-то, что неясно мерещится. Мы всегда проходим через нулевую отметку.

Новое – это проблема. Не случайно нет определения новому: в словарях оно передается через нововведение или альтернативу старому, хотя Новое время мы определяем через осознание неимоверной новизны, постигая ее интуитивно и считая чем-то само собой разумеющимся. И вот что интерес­но: мы лишь недавно стали называть эпоху, длившуюся с XVII в. модерном, прежде называли Новым временем, ибо это – разные вещи. Новое время – это фиксация некоего наступления времени, а модерн – содержание этого времени.

Новое время – революционный разрыв со старым временем, и, хотя речь идет об абстрактном времени, именно в качестве революционного раз­рыва оно было принято как термин в нашей историографии. У нас и сейчас все воспринимается через революционный слом – даже призывы к эволю­ционизму основаны на страхе перед революцией, а не на теоретических ис­следованиях эволюции.

Революция 1789 г. и все с нею связанное были порождением не только света знания, но и его отрицания. Через это прошла вся Европа, и слепота коснулась не двух государств, а всех – фашизм был повсеместно (Италия и Испания, помимо Германии, да и в России, если мы помним, в Манифесте ЛЕФа было упоминание – шедшее от Ф.Т. Маринетти – о фашизме, и Мая­ковский пытался использовать его как «продолжение всегдашней борьбы за коммунистическую культуру» против вульгаризаторов и украшателей производственного быта). Кажется, люди Нового времени сообща прошли все стадии французского революционного действия. Гильотинированное со­знание коснулось всего нашего полушария. модерн с его идеей испытания нового, провел эксперимент не над двумя странами – у Гефтера одна из книг называется «Неостановленная революция», да и сейчас идет бесконеч­ная реформация, – эксперимент над всеми, и потому новое (пандемия в том числе) ведет к пересмотру самого статуса новизны. Есть ли новизна? Чем была новизна Нового времени?

А новизна была: за священной историей и множеством историй открыл­ся исторический процесс, развертывающийся в непрерывном, однородно те­кущем, нормативно измеримом времени. Все подчиняется такой линейно­сти, делающей ненужными разные времена и разные меры. Не может быть турского или парижского ливра, разных размеров локтя и, конечно, одинна­дцатичасового дня, о котором в свое время сообщала некая «Историческая библия». Об этом пытался напомнить О.Э. Мандельштам, когда писал, что и «Батюшкова мне противна спесь: Который час, его спросили здесь, а он ответил любопытным: вечность». Конечно, «светлый циферблат» не веч­ность, все же что-то от нее в нем есть.

Но что такое сам термин «новое»? Как иногда определяют математики (у философов я не видела), это – повтор старого или антипод его (Рождество), это – то же самое, но идущее вслед (то же Рождество на другой год), другое (его иная трактовка), субстанция информации, семантика и формы семантики, творческий момент которых состоит в наращивании элементов информации, переструктурировании. Так, ксерокопия – многократно повторенная информа­ция, имеющая несобственную форму-носитель, плагиат – заимствование сво­бодно циркулирующей информации. «Новый научный результат представляет собой структурированную новизну, которая “генерирует” образы, выходящие за рамки порождающих их посылок-прообразов» [2, с. 134]. Идеология – это псевдоновизна, но именно она часто признается за новизну (так, премьера опе­ры «Леди Макбет Мценского уезда» при появлении в 1934 г. имела ошеломля­ющий успех и ошеломляющий разгром через 2 года, в 1936-м) [Там же, с. 136].

Новое связано со всегдашней жаждой его: Христос всегда нов, а потому Амвросий Медиоланский отменяет даже мысль о культуре на тысячу лет, считая, что речь идет о языческой традиции; в XIII в. возникают logica vetus, logica nova, logica modernorum и даже logica modernissima. Первые две разбирались с анализом разных книг Аристотеля (старые трактаты, вновь появившиеся), а последние делали попытку понять, что такое нераз­решимое (вот и отличие от просто новизны – в постановке проблемы!). Поэтому, когда Рубцов пишет, что «Новое время открыло себя человеку, ми­ру и будущему, сбросило с себя путы косности… расковало субъективность и самопознание», то это так, но насколько это так? После Августина извест­ны только две «Исповеди»… Можно сказать, что наш постоянный мыслен­ный возврат к анализу событий, происходящих во времена Орды, Ивана Грозного, Петра I, т.е. наша постоянная оглядка на прошлое, – это наши симфонии, сделанные для того, чтобы связать историю в целое, и эта сеть не разорвана (сеть – важное для нашей задачи слово!), но это означает ее зам­кнутость (не открытость), ее боязнь быть разорванной, если не понять это и как тот предел, за которым просматривается выход из истории и по­пытка вглядеться в будущее. модерн представляет собой две совокупности

разнообразных (перпендикулярных) практик: перевод (с разных языков, с обыденного языка на язык науки, с языка науки на обыденный язык и язык практики, с одного иностранного языка на другой, что все вместе образует сети) и критику, предполагающую очищение разума, а значит, и языка, т.е. и переводов. Это то, чем мы занимаемся сегодня, пытаясь угадать циви­лизационное развитие в будущем. И мы полагаем в этом какой-то выход, хо­тя это наш крест.

Потому мне кажется, что предложение Рубцова осуществить не только цивилизационное картирование, но и составить карту понятий, из которых исходит мировая практика в описании (определении) состояний этого мира, – это насущное предложение, которое позволит вынести на поверхность и те прежде скрытые моменты-мотивы, элементы устройства, которые существу­ют, как град Китеж. Ибо мы, пытаясь определить особый путь России, забы­ваем о том, что термины при этом используем не китайские, не арабские, не индийские, а общеевропейские. Кажется, что нужно попытаться определить время и место их появления и их явления именно как особого в русской, за­тем в российской действительности. Цивилизация? При этом нельзя обойтись без понятия «civis-гражданин»? Где оно было там и где оно здесь? Оно свя­зано непременно с пониманием права, собственности и отношением к праву и собственности. Этого понятия не было у Хаммурапи или в Египте, хотя там были законы, ибо оно возникает не там, где существуют даже писанные законы, а там, где есть институт, следящий за их выполнением (и за исполне­нием равенства при применении законов). Собственно, этому посвящена и «Апология Сократа». В Московской Руси упоминание о гражданстве суще­ствовало с XVI в., несмотря на разбой Ивана Грозного, уничтожившего гра­ждан Новгорода и Пскова, но о нем упоминает князь Андрей Курбский, кото­рый, ратуя за общую вещь христианскую, что сам он в глоссах определял как христианскую республику, напоминал царю о необходимости исполнения христианских законов. Как считает К. Ерусалимский, «князь Андрей стал первым республиканцем, пытающимся, как ни парадоксально, объединить имперскую традицию с цицеронианством и шляхетской традицией». Конеч­но, его желание, «чтобы на Руси происходило то же, что и на сеймах в Речи Посполитой, – это шляхетская утопия» [4], но акцент в данном случае ста­вится на употреблении терминов. Термин «гражданин» был в большом упо­треблении и у известного консерватора К. Победоносцева [8], но у нас в определенный период времени сложилось боязливо-отрицательное отно­шение к слову «гражданин» (в обращении «гражданин начальник»).

Другое нуждающееся в пояснении понятие – «государство». Мы его понимаем как установившуюся вертикаль власти, предполагающую подчи­нение. Мы умудрились цицероновскую (долго работавшую по горизонтали общенародных институтов) res publica (предполагающую выборность на

определенный срок магистратов, личные права и свободы граждан) переве­сти как «государство», а «Il principe» Макиавелли как «государь», хотя созда­тель «Il principe» совершенно точно назвал принципатом наметившийся в его время способ правления, потому и читал историю периода Октавиана Августа.

В XVI в. мы в то же время столкнулись и с идеей русского мира [3], даже русской системы, как назвали результат «великой самодержавной революции середины XVII столетия» Ю.С. Пивоваров и А.И. Фурсов [9], которая позво­лила глобальности разместиться в повседневности. Однако обратим внима­ние: это случается примерно в то время, которое называется Новым или мо­дерном. В этом смысле очень значимы все приложения к докладу со ссылка­ми на работы автора. Во всех приложениях речь идет о встраивании России в мировой процесс со своими особенностями – не сепаратностью.

Но тем не менее, когда говорится, что в эпоху модерна люди были ослеп­лены светом настолько, что тьма породила два тоталитарных режима, направленных на хомицид, затрагивающий не только другие народы, но соб­ственный, на гражданскую войну, когда делается попытка лишить человека права даже на индивидуальную смерть, которую, к счастью, человек отстоял, принимая решение о самом себе, например, во время войны (мы об этом в принципе писали в сборнике «Человек и война»), это надо прояснять. Это действительно стало масштабной практикой именно в Новое время, главной опорой которого был естественный свет разума, т.е. элиминация исследова­ния той области, которая прежде называлась небесным градом. Хотя от Бога никто не отказывался, но очевидно, что главной своей опорой человек стал считать самого себя. К тому времени, видимо, было уже утрачено то знание о Боге, которое было в Средние века. Я сейчас имею в виду не только коги­тальное и логическое состояние, а экзистенциальную ситуацию. Человек стал ловким, механическим, автономным, но не божественным, т.е. то общее чувство, остро переживающее начало еще невербализованной, едва мельк­нувшей мысли, исчезло. Я – медиевист, я все время ощущаю, как даже в ис­следованиях мы упускаем нечто весьма существенное в понимании Бога, ра­ди которого строили великолепные соборы, писали невиданные иконы, фрес­ки, миниатюры. Ибо поскольку Он был и внутри человека, отчего тот, как Бог, становился бесконечным, то делал это и ради Себя, не очень обращая внимание даже на то, что не все всегда помнили молитвы, не умели читать и писать. Уничтожение (ересь) было всегда, но всегда были и civеs – гражда­не reipublicae Dei. В Средневековье все и все было разным (нынешние при­зывы философов к онтологической дифференции, историков и культуроло­гов – к основанию «мира разных» – свидетельство памяти о том прошлом и конца того прошлого). В то время, помимо разных индивидов, были разные меры веса, разные деньги. Монотеизм обязательно вел к разномирью, к экви‐

вокации, разновокации и поливокации (двуголосию, разноголосию и много­голосию). Один – только Бог. Что Он такое? Ни мы, ни они не знали: Он та­кое Иное, о чем мы ничего больше не можем помыслить, как припечатал Ан­сельм Кентерберийский, при творении использовалась та самая тропологика, о чем упоминает Рубцов, к сожалению, не как о логике, а именно она обеспе­чивала разновещание вещей и их разное содержание. Важно было сказать не «Сократ – человек», а «Сократ – человек».

Именно эпоха модерна все свела к однообразию. Она отобрала у Бога Его одинокость, свела Его на землю, пытаясь вывести законы, применимые только на земной поверхности, но что значит это единство, если не понято то? Значит, что все попытки создать порядок из хаоса ведут только к хаосу. Согласна поэтому с Рубцовым, что современное привлечение терминов «ци­вилизация», «проект» и многих других (добавлю еще: «нация», когда-то по­нимавшаяся как землячество в университетах, даже сам термин «термин», некогда имевший смысл звука, представленного буквой, «инквизитор» упо­треблялся Феофилактом Лопатинским в значении «пирронист», т.е. сомне­вающийся) легко свести к «бесконечным спорам о словах», если не прове­сти картирования, которое покажет, что где лежит, что с чем связано и какое содержание оно имеет. Мы часто употребляем слова, не вполне понимая их значение или не зная иного значения.

К тому же, конечно, нельзя вычеркнуть из памяти все созданное в XIV–XV вв. в европейских странах и – уже – в городах, где появлялось предста­вительное правление.

А мы говорим: разворачиваемся лицом к Востоку… Но что это значит? Какой Восток имеется в виду? Хотя киваем – это-де взяли, например, в Ор­де, а то – например, в Византии. Но я склонна думать, что наша российская срединность – ни то и ни это, не особый путь, а просто свой, где Восток – это и «приращение Сибирью», а что было взято оттуда – это тоже должно стать закрашенным определенным цветом на контурной карте.

Мы несколько раз разворачивались и в сторону модерна: в XVI и потом в XVII вв., едва не создав своей академии еще в начале XVII в., когда Борис Годунов пытался пригласить каких-то немецких учителей. Потом появилась греко-латинская школа при Патриаршем дворе (Ртищевская), Спасская шко­ла и др. и в конце концов – Московская славяно-греко-латинская академия. С оглядкой на кого? На испанцев Г. Васкеса, Ф. Суареса, Р. Арриагу, но ря­дом уже были и Сковорода, аверроисты братья Лихуды или, скажем, Фео­филакт Лопатинский (XVII–XVIII вв.) – русский схоласт, написавший «Диа­лектику». Была сделана попытка создания энциклопедии наук о природе. И, несмотря на ненадежное политическое, экономическое, философское «шевеление» (философский факультет, открытый в 1819 г. в Санкт-Петер­бургском университете, был закрыт в 1850-м, когда власти были перепуганы

влиянием Французской революции 1848 г., однако с 1859 г. снова началось философское образование, но уже на общеуниверситетской кафедре фило­софии), российская мысль включилась в ситуацию модерна во многом за счет мощнейшего культурного (со стороны писателей, живописцев, музы­кантов) вброса, а в конце XIX – начале XX в. возник и термин «модерн», когда заново возникло осознание «мира впервые» (Мандельштам). В проект модерна Россия вступила поздно. Он не сумел завершиться – две войны и три революции сделали свое дело, не были завершены и многие вызывае­мые эпохой модерна преобразования, которые скоро поглотила и развеяла постмодернистская волна…

В свое время был проект «Политический атлас современности», в кото­ром были проведены сравнения таких универсальных теорий, как теневая теория мировой политики в целом: как она «работает» в разных странах и частях мира? Речь не о конспирологии, а об изображении неких исходных представлений, которые людям кажутся самоочевидными, и потому они их не фиксируют, но эти «неопознанные» представления, спрятанные, как го­ворит Рубцов, за иносказаниями, служат основанием для других концепций и описаний; затем дается конкретизирующая такую теорию модель полити­ческой организации мира и слой за слоем рассматриваются исследователь­ские гипотезы; методики пошагового универсального сравнения и, как их следствие, разномасштабное концептуальное картирование, с помощью ко­торого и выявляются режимы историчности, обнаруживающие связи и от­ношения с прошлым и будущим.

Артог в качестве примера приводит наблюдение за ломкой Берлинской стены, когда «огромные, обшарпанные, изрешеченные пулями фасады до­мов на восточной стороне предъявили время, которое на этой стороне про­текало иначе, чем на западной… Берлин с его огромными пустыми про­странствами, пустырями и “тенями” прошлого показался… городом… где более, чем где-то еще, могла выйти на поверхность недодуманность време­ни (не только забытого, скрытого, отрицаемого)» [1]. Пример с Берлином показателен: в течение всех 1990-х гг. он стал лабораторией, как пишет Артог, местом «размышления», породив споры, образы, слова и тексты, «время здесь было проблемой, видимой, ощутимой… какие отношения под­держивать с… разными прошлыми? И какие отношения выстраивать с буду­щим? Что разрушать, что строить и как? Все это решения и действия, кото­рые запускают четко выраженное отношение с временем» [Там же]. Ибо здесь четко – два в одном, Запад – Восток, народная демократия – федера­тивная республика, коммунистическая идеология – капиталистическая, ска­жем нейтрально, идеология. «И с той и с другой стороны Стены, – пишет Артог, – которая постепенно превращалась в стену времени, прежде всего принялись стирать прошлое», желая с обеих сторон и «построить новое об‐

щество и перестроить старые здания». Любая карта, это стоит заметить, ри­суется между амнезией (контурная карта, например) и долгом памяти. И каждая из них симфонически связана особым образом с другими: полити­ческая с физической, исторической, социальной картами, умещающимися в карманах каждого человека и пр., путая времена и в то же время с помо­щью очевидных технических средств выделяя их. Такого рода способность искать дифференциалы цивилизации, истории, культуры позволяет иначе поставить и вопрос отношений с временем, ибо разборка (деструкция) со­держания времени (мы сейчас не ставим вопрос, что такое время само по себе) позволяет понять кризисные моменты. Интерес здесь в том, что меня­ются местами неясности: если неясные очертания кризиса проступают сквозь события, уходящие в прошлое и повлекшие за собой вполне опреде­ленное будущее, то во время кризиса прошлое и будущее, как и настоящее, начинают терять свои очертания, когда нельзя понять, что зависит от чего – «все смешалось в доме Облонских». И только будущее сияет своей неизбеж­ностью конца.

А потому: хотя пандемия действительно выявила тенденцию предста­вить понятие «цивилизация» глобальным, это вместе с тем значит, что мы вправе поставить под сомнение или, наоборот, принять и осмыслить любую периодизацию, с которой и раньше были проблемы (Античность, Средние века – Петрарка считал, что он живет в Античности, куда что-то посередке затесалось). Мы прибавляем то тринадцать дней, чтобы совместить даты, то двенадцать, одиннадцать и т.д. – выстроен реестр прибавок и отъятий. О том, что времена смешаны, однако, знают археологи, об этом писала О.А. Седако­ва [10], об этом писали мы с А.П. Огурцовым в «Онтологии процесса» [7]. Россия не с Востоком – с Европой приняла одно и то же летосчисление и отделяется сразу от всех: и от Запада, и от Востока, имея двойной Новый год, другую дату Рождества, Пасхи и пр., если и совпадая в чем-то со своими соседями, то по причине расчетов, имеющих космические основания. Эта неосознанность времени, осуществляемая вполне сознательными людьми, позволяет им на основании внешних признаков сопоставлять нынешнее переходное в будущее пространство время, сравнивать его с довоенным прошлым. В этом смысле Россия вполне имеет право называться разделен­ной цивилизацией. Образуется странная двойственность: включенность в мир как его слой и выключенность из него с симуляцией его признания.  Рубцов пишет: «В этом плане Россия есть одновременно: 1) часть мировой цивилизации, 2) редчайший случай цивилизации, располагающей ресурсом уничтожения цивилизации на планете Земля, 3) достаточно определенная ло­кальная (одна из локальных) цивилизация, 4) особого рода более или менее эклектическая сборка отдельных цивилизационных фрагментов». Рубцов со­вершенно прав, говоря о российской неравновесности, он называет это дви‐

жущейся платформой. Повторю его слова, выше уже цитированные, но сме­нив аспект: «Фундаментальная и именно цивилизационная проблема нынеш­ней России как раз и заключается в столкновении незавершенного позитива модерна с экстремальным политическим постмодернизмом, последовательно разрушающим принципы порядка, денотации и адекватности смысла и заме­няющим все это совершенно отвязанной эклектикой и “онтологической” без­ответственностью». Эту двуосмысленность необходимо постоянно подчер­кивать, выделяя слои картирования, его иерархии, создающие комбинатор­ные объемы, в результате которых цивилизации, однако, могут оказаться не частями единой цивилизации, а самостоятельными образованиями, облада­ющими скорее полиморфным существованием, разными модусами жизни (бытия), чем именем цивилизации. Или что-то из них является цивилизаци­ей, а что-то нет, или все они – цивилизации, но тогда все надо накрывать се­тью, как симфониями. Тогда она одна, и мы вернулись к старой, «опущен­ной» теологической системе, но оказавшись при этом вне ее, в иноприродно­сти, во всяком случае не в истории, – не случайно уже давно взгляд смещается в сторону археологии, антропологии и к земле, но не той, к какой мы привыкли, потому что привыкли мы к оболочке, скорее являющейся, по выражению Б. Латура, кожей земли [6].

Я бы сказала, что мы могли бы усилить предложенное картирование ак­торно-сетевой теорией, если примем в расчет то, что Латур назвал критиче­ской зоной (т.е. иным планеты). Это иное вступает не в оппозицию, а в борь­бу с той природой, которой оно обладает как часть универсума.

Неретина Светлана Сергеевна – доктор философских наук, профессор, главный научный сотрудник Института философии РАН.

109240, Россия, Москва, ул. Гончарная, д. 12, стр. 1.

Svetlana S. Neretina – Sc.D. in Philosophy, Chief research fellow, Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences.

109240, 12/1 Goncharnaya str., Moscow, Russia.

abaelardus@mail.ru

Список литературы

1. Артог Ф. Порядок времени, режимы историчности / Пер. с франц. Аллы Беляк // Неприкосновенный запас. 2008. № 3. URL: https://www.google.ru/url?sa=t&rct= j&q=&esrc=s&source=web&cd=&ved=2ahUKEwj2tenmqOXuAhURxosKHdZpBo8­QFjAAegQIARAC&url=https%3A%2F%2Fmagazines.gorky.media%2Fnz%2F 2008%2F3%2Fporyadok-vremeni-rezhimy-istorichnosti.html&usg=AOvVaw1ZW7 mkk rFOzbHW01_IE7F0 (дата обращения: 13.02.2021).

2. Бондаревский А.С. Определение понятия «новизна». Формализованный подход // Контекст и рефлексия: философия о мире и человеке. 2012. № 1. С. 125–142.

3. Гефтер М.Я. В разговорах с Глебом Павловским. Третьего тысячелетия не бу­дет. Русская история игры с человечеством. М.: Европа, 2014. 400 с. URL:

https://libcat.ru/knigi/dokumentalnye-knigi/publicistika/129571-gleb-pavlovskij-mihail-gefter-v-razgovorah-s-glebom-pavlovskim-tretego-tysyacheletiya-ne.html (дата обращения: 12.02.2021).

4. Ерусалимский К.Ю. «Прекрасный исследователь московских дел» / Запись С. Нарановича. URL: https://www.google.ru/url?sa=t&rct=j&q=&esrc=s&source= web& cd=&cad=rja&uact=8&ved=2ahUKEwi4vaK7mOnuAhWFK3cKHYNEDB 8QFjAAegQIBhAC&url=https%3A%2F%2Flenta.ru%2Farticles%2F2015%2F11 %2F22%2F kurbskiy%2F&usg=AOvVaw3IFFygqNB7IAAfLWZU9yrU (дата об­ращения: 14.02.2021).

5. Клейн Л.С. История археологической мысли: в 2 т. Т. 1. СПб., 2010. 316 с. Т. 2. СПб., 2011. 688 с.

6. Латур Б. Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологии. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в СПб., 2006. 296 c.

7. Неретина С.С., Огурцов А.П. Онтология процесса. М.: Голос, 2014. 723 с.

8. Неретина С.С. Пауза созерцания. Архаисты и новаторы. М.: Голос, 2018. С. 328–348.

9. Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. «Русская система» как попытка понимания рус­ской истории // Полис. Политические исследования. 2001. № 4. С. 37–48.

10. Седакова О.А. Поэтика обряда: Погребальная обрядность восточных и южных славян. М.: Индрик, 2004. 319 с.

11. Koselleck R. Le futur passé. Paris: de lʼEcole des hautes étude en sciences sociales, 1990. P. 307–329.

References

1. Artog F. Poryadok vremeni, rezhimy istorichnosti / Per. s franc. Ally Belyak // Neprikosnovennyj zapas. 2008. № 3. URL: https://www.google.ru/url?sa= &rct=j&q=&esrc=s&source=web&cd=&ved=2ahUKEwj2tenmqOXuAhURxosKHd­ZpBo8QFjAAegQIARAC&url=https%3A%2F%2Fmagazines.gorky.media%2Fnz­%2F2008%2F3%2Fporyadok-vremeni-rezhimy-istorichnosti.html&usg=AOvVaw1 ZW7mkk rFOzbHW01_IE7F0 (reference date: 13.02.2021).

2. Bondarevskij A.S. Opredelenie ponyatiya «novizna». Formalizovannyj podhod // Kontekst i refleksiya: filosofiya o mire i cheloveke. 2012. № 1. S. 125–142.

3. Gefter M.Ya. V razgovorah s Glebom Pavlovskim. Tretʼego tysyacheletiya ne budet. Russkaya istoriya igry s chelovechestvom. M.: Evropa, 2014. 400 s. URL: https://libcat.ru/knigi/dokumentalnye-knigi/publicistika/129571-gleb-pavlovskij-mihail-gefter-v-razgovorah-s-glebom-pavlovskim-tretego-tysyacheletiya-ne.html (reference date: 12.02.2021).

4. Erusalimskij K.Yu. «Prekrasnyj issledovatelʼ moskovskih del» / Zapisʼ S. Naranovicha. URL: https://www.google.ru/url?sa=t&rct=j&q=&esrc=s&source= web&cd=&cad=rja&uact=8&ved=2ahUKEwi4vaK7mOnuAhWFK3cKHYNEDB8QFjAAegQIBhAC&url=https%3A%2F%2Flenta.ru%2Farticles%2F2015%2F11%2F2 2%2Fkurbskiy%2F&usg=AOvVaw3IFFygqNB7IAAfLWZU9yrU (reference date: 14.02.2021).

5. Klejn L.S. Istoriya arheologicheskoj mysli: v 2 t. T. 1. SPb., 2010. 316 s. T. 2. SPb., 2011. 688 s.

6. Latur B. Novogo vremeni ne bylo. Esse po simmetrichnoj antropologii. SPb.: Izd-vo Evropejskogo un-ta v SPb., 2006. 296 c.

7. Neretina S.S., Ogurcov A.P. Ontologiya processa. M.: Golos, 2014. 723 s.

8. Neretina S.S. Pauza sozercaniya. Arhaisty i novatory. M.: Golos, 2018. S. 328–348.

9. Pivovarov Yu.S., Fursov A.I. «Russkaya sistema» kak popytka ponimaniya russkoj istorii // Polis. Politicheskie issledovaniya. 2001. № 4. S. 37–48.

10. Sedakova O.A. Poetika obryada: Pogrebalʼnaya obryadnostʼ vostochnyh i yuzhnyh slavyan. M.: Indrik, 2004. 319 s.

11. Koselleck R. Le futur passé. Paris: de lʼEcole des hautes étude en sciences sociales, 1990. P. 307–329.