КРЕСТЬЯНСТВО РОССИИ
В ЦИВИЛИЗАЦИОННОМ ПРОЦЕССЕ

И.Е. Кознова

Русское крестьянство
в российском цивилизационном процессе

Irina E. Koznova

The Russian Peasantry
in the national civilizational process

В статье рассматривается взаимодействие аграрно-крестьянского компонента рос­сийской истории и отечественной цивилизационной динамики. Выявляются воз­можности и пределы крестьянства, обладающего логикой своего пограничного при­родно-социального существования, преодолеть собственно рамки «крестьянской цивилизации», ее нормативность и самодостаточность и включиться в цивилиза­цию иного уровня и типа. Наибольшее внимание уделяется периоду с конца XIX до конца XX в., когда в России дважды происходила смена типов цивилизаци­онного движения, шла урбанизация страны, социальные тенденции характеризова­лись активным раскрестьяниванием. Выявляется соотношение традиций и новаций в сельской среде. Изучаются изменения в крестьянстве и способах его коммуника­ции с властью и городом.

Ключевые слова: Россия, цивилизация, русское крестьянство, земля, община, госу­дарство, город.

The article deals with the interaction of the agrarian-peasant component of Russian his­tory and the national civilizational dynamics. The peasantry possesses the logic of its bor­derline natural and social existence. The article studies the possibilities and limits of the peasantry to overcome the actual framework of the “peasant civilization”, its nor­mativity and self-sufficiency and to join a civilization of a different level and type. The main attention is paid to the period from the end of the XIXth to the end of the XXth century. This period was twice distinguished by the change of types of the civilizational movement, as well as the urbanization of the country. Social trends were characterized by active de-peasantization. The correlation of traditions and innovations in the rural envi­ronment is revealed. The changes in the peasantry and the ways of its communication with the authorities and the city are studied.

Keywords: Russia, civilization, Russian peasantry, land, community, state, city.

Из сермяжников и в бархатники выхаживали

В. Даль. Толковый словарь живого
великорусского языка

Россию нередко называют «аграрной цивилизацией», «крестьянской ци­вилизацией», «аграрным обществом». Действительно, до середины прошло­го века сельское население преобладало. Несомненно, аграрный «профиль» страны придавал своеобразие ее цивилизационной динамике; последствия отмеченного значимы и сегодня, когда Россия стала посткрестьянской. Зада­чей статьи является анализ факторов влияния и воздействия аграрно-кре­стьянской составляющей на российский цивилизационный процесс.

Наиболее жесткое определение содержания связки «крестьянство – ци­вилизация» дал в свое время К. Маркс: «варварство внутри цивилизации» [61, c. 42]. Долгое время это утверждение довлело над его последователями и интерпретаторами. Причем исчезновение крестьянства, его уход с истори­ческой сцены предполагался в равной степени сторонниками прямо проти­воположных прогрессистских взглядов на общественное развитие.

В осмыслении предложенной Марксом формулировки значима роль кре­стьяноведческих исследований (рeasant studies) – междисциплинарной обла­сти знания, развившейся в западном обществоведении в 60–70-е гг. XX в., опирающейся на антропологическое видение крестьянства, коррекцию ста­диально-классового подхода для понимания его перспектив в современном мире. На становление теоретической базы и аналитического аппарата крестья­новедения большое влияние оказали поиски подходов к изучению крестьян­ства таких ученых, как А.В. Чаянов, П.А. Сорокин, Ф. Сяодун, Ф. Знанецкий.

В крестьяноведении обращается внимание на фундаментальное сходство крестьян разных эпох и частей мира («какая-то основательная крестьянская одинаковость»), выделены родовые признаки крестьянства, тип жизненного обустройства, в котором природное и социальное находится в неразрывной взаимосвязи. В самом общем виде крестьянами называют (как Э. Вульф) тех, для кого сельское хозяйство – способ существования, образ жизни, а не доходный бизнес [88, c. 118]. В определении Т. Шанина подмечены основные черты традиционного крестьянского хозяйства и крестьянства как общественного слоя: крестьяне – это мелкие сельскохозяйственные произ­водители, которые трудом своих семей, используя простое оборудование, производят главным образом для собственного потребления и для того, что­бы исполнять свои обязанности по отношению к обладателям политической и экономической власти [88, c. 83]. Структурообразующим элементом, пер­вичной структурой крестьянского производства, потребления и социальной организации предстает именно семейное хозяйство как единое целое, как микросистема [19; 20], а отождествление семьи и дворохозяйства типич­но для крестьянского мировосприятия [43; 75].

Общим для крестьянства является существование в рамках малого сооб­щества (его историческая модификация – сельская соседская община), где отлаживаются различные формы сотрудничества, реализуются социаль­ные и религиозные потребности. Так же, как через семейное хозяйство, че­рез малое сообщество выражается статика крестьянства – замкнутость в ло­кальном мире, отчужденность от внешнего социального (хотя в действитель­ности относительная). Но также и динамика, поскольку малое сообщество отличается своеобразием в разных частях света и в разные эпохи. Крестьян­ское самоопределение реализуется в терминах принадлежности к семье и ро­ду, а также к локальной общности.

Объединяет крестьян и их отличная от других слоев населения культура, тесно связанная с обусловленным природными ритмами трудом. При этом крестьянская культура имеет практический характер, «заточена» на хозяй­ственную деятельность, цель и смысл которой заключается в поддержании и продолжении жизни в самом буквальном смысле слова. В этом ярко про­является принцип целостности, равноценности всех сторон крестьянского бытия. Целостность предполагает выработку единообразных и общепри­знанных правил поведения, ориентированных на воспроизведение прошлых образцов жизнедеятельности, крестьянского этоса, коллективной памяти и общей картины мира – крестьянами рождаются, а не становятся. В то же время, как подчеркивал Т. Шанин, специфика каждой национально-кре­стьянской культуры столь велика, что он счел нецелесообразным вводить этот признак в общее определение крестьянства.

Не будет лишним обратиться к крестьяноведческим исследованиям в ас­пекте цивилизационной проблематики, поскольку в них подчеркивается не­посредственная, прямая, тесная связь между появлением собственно кре­стьянства как особого хозяйствующего слоя и цивилизацией. Так, согласно Э. Вульфу, можно с полным основанием говорить о крестьянстве лишь при том условии, что земледелец интегрирован в общество с государственными структурами (для Э. Вульфа, отдельные положения концепции которого пересекаются с формационной теорией, государство и цивилизация во многом тождественны. – И.К.), т.е. когда он становится объектом распо­ряжений и санкций со стороны представителей власти, внешней по отноше­нию к его социальной среде. И во многом именно цивилизация задает дина­мику крестьянству: вопреки стереотипам о неподвижности крестьян, они постоянно находятся в поисках решения основной дилеммы – увеличения производства или сокращения потребления. Собственно, главное для Э. Вульфа в аспекте включенности крестьян в цивилизационный процесс – как они приспосабливаются к общественному порядку [88, c. 118–122].

С точки зрения Р. Редфилда, важнейшим отличительным признаком цивилизования является степень интегрированности крестьянских малых

сообществ во внешние социальные структуры, в более широкое обще­ство. Для него отношения «деревня – город» оказываются не менее важ­ными для типологизации крестьянства, чем связь с землей и сельскохо­зяйственный характер основных занятий. Для «классика» крестьяноведе­ния более значимым являлось то, что с ростом и распространением цивилизации повсеместно в крестьянских обществах наблюдается про­никновение города в деревню, и процесс этот взаимный, т.е. город высту­пает одновременно и условием крестьянского существования, воспроиз­ведения крестьянина как человека.

Ссылаясь на А. Кребера, Редфилд настаивал, что в целом культура кре­стьянского сообщества не автономна, а представляет собой один из аспек­тов той цивилизации, частью которой она является: «Я хочу рассмотреть крестьянство как сельское измерение сложившихся цивилизаций. Кребер формулирует это просто: крестьяне, будучи сельскими жителями, живут в контакте с рыночными городами; они являются частью более широкого общества с городскими центрами. Они составляют частичные общества с частичными культурами».

Культура крестьянского общества является двухуровневой: нижний представлен собственно культурой крестьянских сообществ, а на верхнем находится культура образованной (цивилизованной) части общества, и поэтому в цивилизации проявляется двойственность крестьянства. Для Редфилда формы и уровень взаимодействия большой и малой традиций, собственно, и создают в совокупности цивилизацию, часть которой пред­ставлена крестьянством [88, c. 334–336].

Крестьянство одновременно и глобальный социальный слой, и в то же время не поддающийся универсализации, особенно когда речь идет о впи­сывании его в унифицированные схемы общественного развития. В этом плане крестьянство – «неудобный класс», с выраженной эксполярностью форм своего существования [98; 101], внеформационностью [90, c. 342]. Подобное двуединство и делает для крестьяноведения продуктивным рассу­ждение о крестьянстве в цивилизационном аспекте, которое резюмировал А.В. Гордон: в крестьянстве как субъекте исторического процесса прояв­ляются общечеловеческие устремления, но в своей крестьянственности (об­раз жизни в органическом единстве природного, социального и культурно­го) оно в качестве субъектного самоопределения выражает стремление к всечеловеческому [19, c. 7].

Некоторые исследователи, как Дж. Скотт, определяющим в деятельности крестьянства – «исконной крестьянской задачей» – называл нацеленность на выживание, стремление обеспечить само свое существование, избежать риска голода, акцентируя тем самым натуральность крестьянского хозяй­ства [88, c. 29–30]. Как выразился другой исследователь крестьянства, «раз‐

ложение деревни есть питательная почва цивилизации» [88, c. 29–30]. Подобный подход, основанный на простой бинарной оппозиции традици­онность/современность (модерность), полагает крестьянство чуждым мо­дерности из-за его консерватизма. Ему противостоит позиция об адаптивно­сти крестьянства, о взаимном проникновении и взаимодействии, составляю­щих оппозицию применительно к конкретным аграрным обществам [50; 88].

Разговор о всемирном выражении цивилизации и цивилизованности ка­сается в крестьяноведении ее урбанизированной, индустриальной и рыноч­ной составляющих в самом общем виде.

Если отойти от крестьяноведения и обратиться к общеметодологиче­ским вопросам цивилизационной проблематики, то следует обратить вни­мание на постановку вопроса А.А. Кара-Мурзой о недостаточности проти­вопоставления варварства и цивилизации в оппозиции «архаика – модерн» и необходимости коррекции ракурса рассмотрения в фокусе «бытие – не­бытие», т.е. борьбы цивилизации с собственным варварством – социаль­ным распадом [38].

Рассуждая о цивилизации во всемирном аспекте (общечеловече­ское) С.А. Никольский конкретизирует ее содержательное институцио­нальное наполнение (частная собственность, рынок, демократия, гра­жданское общество) и механизмы его установления (разделение властей, вер­ховенство закона, базирующийся на свободе совести политический и идейный плюрализм, права и свободы человека). Конкретно-цивилизационное (всече­ловеческое) проявление этих форм связывается им с действием политико-правовых принципов и культуры. Применительно к цивилизационному про­цессу в России С.А. Никольский приходит к выводу о поступательно-возврат­ном, «мерцающем» характере российского движения в сторону цивилизации (процесса цивилизования), его колебании между полюсами «цивилизованно­сти» и «варварства» в силу наличия ряда исходных и фундаментальных констант – империя, самодержавие, соединение власти и собственности (соб­ственности/бессобственности), народ (народность) и православие [71].

Рассмотрение цивилизационного процесса в России Ю.Д. Гранин и А.А. Кара-Мурза связывают с анализом присущих ей типов цивилизации. Характеризуя базисную комбинацию факторов, определяющих тип цивили­зации в России, А.А. Кара-Мурза отмечает, что они представляли собой по преимуществу аграрное сословное общество с доминированием право­славия в религиозной сфере [37]. Ю.Д. Гранин пишет о потестарном госу­дарственно-общинном способе производства [24, c. 92].

Традиции крестьянского хозяйствования

Конкретизируя вышеприведенные суждения, следует подчеркнуть значи­мость важнейшего для российского цивилизационного движения фактора, связанного с колонизацией. Она проходила при активном участии народа, власти, церкви, причем на первых порах доминировала инициатива индиви­дуальных земледельцев. Но в целом хозяйственно-политическое становле­ние и развитие российского общества сопровождалось ростом и распро­странением верховной собственности государства на колонизуемые земли. При этом в исследованиях подчеркивается, что использовать понятие «зе­мельная собственность» по отношению к России периода Средневековья и раннего Нового времени следует с определенной долей условности [22]. Кстати, специфичность содержания этого понятия отмечал и Ж. Ле Гофф для Западной Европы: «Собственность как материальная и психологическая реальность была почти неизвестна в Средние века» [55, c. 126–127].

Основным видом хозяйственной деятельности, даже при передвижении в лесную зону, являлось земледелие. Развивались также скотоводство, про­мыслы, местные рынки. Само наименование «крестьяне» (от «христиане») появилось с XIV в. и распространялось на сельское население, несшее по­винности в пользу государства1 или зависимое от частных владельцев. В специальной литературе обращается внимание на то, что хотя историче­ски и логически линия развития шла как будто от форм государственной собственности (и, соответственно – государственной зависимости непо­средственных производителей-крестьян) к частным (cветским вотчинникам, помещикам, духовным корпорациям), государственная компонента земель­ной собственности оставалась ведущей [22; 65].

Колонизация по принципу трудовой оккупации2 сопровождалась распро­странением и укреплением территориальной (соседской) общины – «мира». До XVI–XVII вв. община существовала в пределах волости (позже – села или деревни) и являлась формой социальной и хозяйственной жизни сель­ского населения. Она обеспечивала потребности отдельных крестьянских дворов, выступая регулятором частного и общественного интереса при се­мейном пользовании и общинном владении, в чем и проявлялся дуализм.

---

Именно частное начало в лице крестьянского дворохозяйства, руководству­ясь практическими, утилитарными соображениями, оставляло общине те функции и права, которые были необходимы для успешной жизнедея­тельности индивидуальных хозяйств [2, c. 69–129, 436–453; 22, c. 30–36]. Фактором живучести общины в России служили специфические природно-климатические условия исторического центра страны. Именно там земледе­лие во многом было рискованным, а потребность крестьян в своем малом сообществе основывалась на принципах «культуры пропитания» с установ­кой «главное – выжить» в пределах имеющихся ресурсов. Община, как от­мечал Л.В. Милов, выполняла компенсационные функции [64, с. 383–482, 556]. В то же время общинная система воспроизводилась практически на всей территории, где жил и которую колонизовал русский крестьянин, а усадебные земли фактически приближались к «частному владению», и именно по отношению к ним в сознании крестьян-общинников укорени­лось к концу XVIII в. представление о праве «собственности». При этом наиболее широкими правами самоуправления отличалась община на Рус­ском Севере и в Сибири. Здесь же на государственных землях было распро­странено подворно-участковое землепользование.

Наличие некогда большого фонда свободных земель, традиции захват­ной практики землепользования закрепили в народном восприятии и памяти образ земли как «Божьего дара» и специфический взгляд на собственность, в основе которого лежало представление о принадлежности земли Богу, т.е. обществу в целом, и о земле-кормилице («мать – сыра земля»). Призна­ние трудового принципа землепользования позже, в крепостную эпоху, да­вало крестьянам право смотреть на господскую землю как на бывшую свою. Метафорическая «крепость земле», таким образом, выступала родо­вым признаком. Реальная же «крепость земле» (запрет перехода крестьян от одного господина к другому) устанавливалась с конца XVI в.

Труд на земле как первоисточник имущественных прав выступал для земледельца и основанием принадлежности к христианскому сообществу. Образ земли ассоциировался с образом Богородицы. В этом смысле несо­мненна тесная связь между той ценностно-цивилизационной «закваской», о чем ведет речь А.А. Кара-Мурза [37], и сельским производителем, кото­рая впоследствии поддерживалась властью столетиями. Правда, в силу природообусловленности крестьянского труда конфессиональная принад­лежность земледельцев выражалась в форме «народного православия», с заметной долей дохристианских представлений. А. Платонов, уделивший крестьянской проблематике значительное место в своих военных рассказах [43], отмечал в «Записной книжке» 1942 г. присущее народу христианское восприятие: «Крестьянин едет “ко двору” – оказалось на тот свет, домой. Жизнь действительную, на земле, он считал постоялым неустроенным дво‐

ром» [76, с. 225]. В написанном примерно тогда же, но опубликованном лишь в 1963 г. рассказе «Старый человек Никодим» звучало (возможно, по цензурным соображениям) заявление литературного героя: «Я же человек ветхий, мне уж пора ко двору – в землю» [77, с. 47–52], вполне в духе кре­стьянского природного мировосприятия.

Подобный синкретизм ярко проявил себя в XX столетии, например, в го­ды Первой мировой войны и революции [1, с. 223–318], в коллективизацию [14, c. 61–86, 180–190], сохраняясь в российской деревне до последнего вре­мени [84, с. 219–609]. К тому же религиозное поведение крестьян тяготело к обрядово-ритуальной стороне. Однако в главном – в том, что касалось личности, человеческой души, а не тела, приоритет был у православия. При этом важной составляющей русской культуры были явления народного еретизма на христианской почве, юродство, внецерковные и внерелиги­озные элементы (скоморошество).

Колонизация являлась одновременно порождением экстенсивного пути исторического развития Руси/России и его побудительной причиной. Вхо­ждение в состав России огромных территорий, главным образом в качестве «государевой вотчины», усилило позиции самодержавия. Это беспредельно расширяло его властные полномочия по отношению к крестьянину не толь­ко как к представителю основного податного сословия, но и как к человеку. Именно в этой власти/собственности на людей, как справедливо отмечает С.А. Никольский, самодержавие может рассматриваться в качестве одного из основных атрибутов варварства.

Отток населения из центра Европейской России стимулировал установ­ление и упрочение крепостнических порядков именно в этом регионе. Причем характерные для него процессы имели структурообразующее значе­ние для всей страны. И как раз здесь (а впоследствии в Поволжье и отчасти на Юге) община стала составной частью системы «государственного феода­лизма» и крепостничества, их важным сопутствующим звеном. На «черных землях» общины превращались в государственные единицы управления. Го­сударство и частные владельцы максимально использовали административ­ные функции общины для обеспечения рекрутской повинности и выполне­ния податных обязанностей крестьян. В частности, возникновение и укоре­нение с XVI–XVII вв. в центральных районах земельных переделов, ориентированных на обеспечение общей тяглоспособности членов конкрет­ной общины, было связано прежде всего с фискальным давлением государ­ства [22, с. 34–364; 2, с. 69–129, 436–453].

Идеология и практика крепостничества – во многом благодаря общине – сохраняла во владельческой деревне архаичные формы хозяйствования и быта, поддерживала патернализм, особенно в провинции («казенному просторнее, барскому спокойнее»). При этом помещичье и крестьянское хо‐

зяйство, тесно связанные в поддержании самодостаточного характера обо­их, взаимно дополняли друг друга. Помещичье хозяйство помимо эксплуа­таторской функции выполняло и страховочную, община – стабилизирую­щую по формуле «нужная умеренность в жизни», «нужное терпение в жиз­ни» [39, с. 23–134]. Собственно, и антикрепостнические, антидворянские выступления крестьян с их идеей «царя-избавителя» были направлены не против существующего строя, а против нарушения властями и владель­цами принципов «моральной экономики», обычного права и «этики пропи­тания» [88, с. 26–70]. Немало общего было между общиной и крестьянски­ми семьями в принципах организации и функционирования. Они органиче­ски дополняли друг друга в выполнении всевозможных обязательств, сохранении патриархальности деревни, поддержании, по выражению Б.Н. Миронова, корпоративного крепостного права, сдерживании индивиду­альной инициативы [65, с. 368–369]. При этом известны случаи выдвижения зажиточных крестьян на главные роли в системе вотчинного управления, фактически подменявшего собой сход. Значимыми для исторической специ­фики России в аграрном преломлении являлись устойчивая связь понятий «Царь» и «Бог» в народном сознании, сочетание христианской этики с нор­мами обычного права, ориентация крестьян на сильную государственную власть, представление о посреднической миссии «справедливого государя», тесное переплетение в народной психологии мирской и монархической тра­диций. Народным воззрениям было присуще окрестьянивание царской пер­соны, наделяемой ими чертами «справедливого государя», например, Пет­ра I [11, c. 82–92]. Впрочем, отмеченное было не лишено конфликтности. Крестьянская среда являла также примеры неприятия официальной идеоло­гии (староверие, духовное христианство и др.).

На протяжении веков ведение сельского хозяйства в России дополнялось разнообразными внеземледельческими занятиями крестьян – промыслами, включая отхожие, экономическая эффективность которых нередко оказыва­лась выше, чем у аграрного производства. «Капиталистым» крестьянам принадлежала своя ниша в системе рыночных отношений, в т.ч. в земель­ных сделках. Торгующие крестьяне составляли серьезную конкуренцию ку­печеству, которое, в свою очередь, пополнялось выходцами из крестьянско­го сословия. Развитие рыночных отношений продемонстрировало возмож­ность цивилизующей миссии дворянских усадеб. Они являли собой пример «культурно-хозяйственных гнезд», способствующих возникновению в кон­це XVIII – первой половине XIX в. в нечерноземной полосе рационализа­торского движения, включавшего в свой круг как помещичью усадьбу, так и под ее влиянием крестьянскую деревню, а также крестьянского сельскохо­зяйственного образования [39, c. 320–383].

Сельская Россия в процессе модернизации

Великие реформы 1860-х гг., отмена крепостного права дали мощный импульс урбанизации и рыночной перестройке экономической и социаль­ной среды. Наиболее отчетливо она просматривалась в торгово-промыш­ленной сфере. Но и аграрная среда также была затронута трансформаци­онными процессами; реформа придала освобожденному крестьянству энергии, открыла новые возможности. Расширялся внутренний продоволь­ственный рынок, повышалась товарность производства; росли крестьянские накопления в сберегательных кассах; бурно развилась сельская кооперация; активизировались сельские миграции в города и на вновь осваиваемые тер­ритории. В освобожденном крестьянстве таились энергия и мощный им­пульс. Крестьянство постепенно занимало доминирующие позиции в произ­водстве и на рынке. Однако отмеченные процессы протекали в аграрном секторе в большей степени противоречиво. Сохранялись многие традицио­налистские и крепостнические пережитки (дворянские латифундии, об­щинно-надельное крестьянское землевладение и пр.).

Две основные формы организации и ведения сельского хозяйства – частновладельческая, в основном дворянско-помещичья, и крестьянская, на­ходясь в тесном симбиозе, с трудом адаптировались к новой ситуации. Низ­кой была культура полеводства и животноводства в массе крестьянских хо­зяйств. Крестьянское производство в большинстве носило мелкотоварный, а то и натуральный характер. Существовали большие зоны рискованного земледелия, неосвоенных земель. В то же время вследствие демографиче­ского взрыва в центральных губерниях Европейской части страны отмеча­лись крестьянское малоземелье и скрытое аграрное перенаселение, состав­лявшее, по разным источникам, от 23 до 32 млн душ. Была неразвита ин­фраструктура переработки и хранения сельхозпродукции [48; 82, c. 13–14].

В начале XX в. Российская империя была аграрно-индустриальной стра­ной: по данным переписи 1897 г. сельскохозяйственное население составля­ло 77,2%; три четверти его было неграмотным [67, c. 11, 22]. В целом деревня представляла собой традиционное общество, в котором понятия порядка и обычая выражали профанно-сакральное единство жизни, ориентированной на идеалы Правды и Справедливости («чтоб никому не было обидно»), на поддерживаемую общиной («мир – велик человек, хоть и из малых лю­дей»; «мир – велик человек, всякого прокормит») преемственность прошлых, нынешних и будущих поколений. Кредо крестьян Пензенской губернии Ин­сарского уезда: «Если будешь делать все по старине, судьба будет тебе помо­гать, а по-своему – тогда на судь­бу не жалься» – точно выражало ценности всего крестьянского мира [8, c. 13]. Сохранялся низкий уровень социальной мобильности крестьян, потребительский характер их хозяйств. Значимой была также сегментация крестьянского общества (крестьянская семья, клан,

соседская община, деревня), перекрывавшая внутреннюю дифференциацию крестьянства, которая к тому же носила циклический характер. Масштабы капиталистического раскрестьянивания были незначительны3. Сохранялись сословные ограничения крестьян, многочисленные формы взаимной зави­симости между крестьянскими и помещичьими хозяйствами. В целом кре­стьянство оставалось бедным, наиболее эксплуатируемой и бесправной ча­стью населения [5; 83; 85; 86; 98; 101].

Община имела региональные и функциональные различия. Так, в цен­тральных, «староосвоенных» губерниях Европейской части страны были сильны распределительно-передельные функции, общинный порядок носил принудительный характер и стимулировал аграрное перенаселение. До опре­деленного момента аграрная политика правительства базировалась на па­тернализме и бюрократической опеке общины, поддерживая «общинное за­крепощение». В общине видели опору государственности, средство защиты крестьянства от пролетаризации, способ удержать сельское население в привычных социальных рамках, наконец, удобную форму решения фи­скальных задач. Власть стремилась поставить крестьянское самоуправление под контроль госаппарата, сохранить его особый правовой, имущественный и хозяйственный статус, ведущий фактически к социально-политической и культурной изоляции. Вместе с тем значительно усиливались, особенно с начала XX в., контакты деревни с различными представителями внешнего по отношению к ней мира, развивалось образование, расширялись инфор­мационные поля коммуникации.

Собственно, с этого момента начался отсчет того вектора цивилизаци­онного движения, по поводу оценки которого в контексте понятий модерниза­ция/модерность применительно к поздней Российской империи, а затем и СССР в историографии ведутся оживленные дискуссии [29]. Ю.Д. Гранин пишет о завершении формирования на рубеже XIX–XX вв. «культурного ядра» новой российской цивилизации модерного типа, отмечая ее гибридный характер из-за сохранности у преобладающей части населения – крестьянства архаических форм жизни и мысли [24, c. 95]. С.А. Никольский видит в либе­ральных реформах Александра II с их идеей европеизации России попытку преодолеть логику российских констант на пути отечественного цивилизова­ния. Однако слабым звеном в этом процессе признает нерешенность вопро­сов собственности в ходе аграрно-крестьянских преобразований [71, c. 115].

---

Сторонние промыслы и отход на заработки в город создавали двойствен­ное положение деревни: подрывая патриархальный уклад, они до поры под­держивали его существование. Но включение крестьянина в «большое обще­ство» меняло земледельца, оказывающегося за пределами привычного дере­венского мира в ситуации «жить там без всякого надзора». Преобладающим было внешнее приобщение к городской культуре или скорее к отдельным сторонам быта, часто – простое подражание нравам [42]. И все же привлека­тельность города не ограничивалась потребительским измерением его потен­циала (в том числе изменявшего быт деревни). Приходило осознание невоз­можности «жить во всем только по старине»; город становился стимулом развития крестьянского хозяйства. Красноречивы в этом отношении наблю­дения писателя-самоучки С.Т. Семенова [87, c. 59–60, 115–120].

Исследователи отмечают особый, доминирующий в России рубежа XIX–XX вв. тип «города мигрантов», происходило окрестьянивание городского населения. С 1897 по 1914 г. городское население увеличилось почти на 10 млн человек, главным образом за счет крестьян [25, c. 11; 83, c. 14, 67]. Немало торговцев и купцов из крестьянской среды. Преимущественно из крестьян состоял рабочий класс, что накладывало на него свой неизгла­димый отпечаток; удельный вес переходного слоя – рабочих-крестьян был очень велик [32, с. 466–486]. Крестьянское происхождение рабочих обнару­живалось во многом: в организации рабочих коллективов, воспроизводив­ших в специфических условиях промышленных предприятий самоуправляю­щиеся сельские общины, в обычаях и ритуалах, в неуважении к собственно­сти, в отношении к буржуазии как паразитам, в монархических симпатиях, в склонности к стихийным разрушительным бунтам, в негативном отноше­нии к интеллигенции и либеральному движению [65, c. 342–344]. «Крестьян­ский след» в сознании рабочих сказывался на требованиях аграрного харак­тера, жалобах на недостаток работ и притеснения администрации. Если слой передовых рабочих требовал демократизации политического строя, то массив политически инертных рабочих – улучшения экономического по­ложения [80, c. 12–16].

В то же время интенсивная колонизация окраин страны замедляла урбани­зацию, поскольку поток колонистов забирал потенциальных мигрантов в горо­да. На рубеже веков страна переживала «переселенческий бум». В столице воз­обладало мнение, согласно которому новые земли становятся истинно русски­ми лишь в том случае, если по ним прошел плуг русского пахаря. Таким образом, крестьянская колонизация по экстенсивной модели, поддерживаемая соответствующими льготами, стала официально считаться важнейшим компо­нентом имперской политики [69, c. 156–158]. Вместе с тем южные и восточные (сибирские) регионы активнее втягивались в модернизационные процессы.

Порождением цивилизационного поворота стал аграрный вопрос, вобрав­ший в себя противоречия новой социально-культурной реальности, отражав­ший социальный дуализм российского общества. Обостренное внимание к нему на рубеже XIX–XX вв. было присуще всему спектру общественной и политической мысли [70, c. 19–62; 82, c. 13–20]. В оценках подобного по­ворота наиболее сильно обнаружилось, по мнению А.В. Гордона, влияние и специфических российских, и универсально-элитарных стереотипов, представлявших собой причудливый сплав «аграрного романтизма» и про­свещенческого «абсолютизма». Так, принявший особый вид «общиноверия» «аграрный романтизм» представлял конкретно-исторический тип социаль­ной организации не только вечной основой аграрного строя, но и матрицей общенационального бытия [2, c. 120–125; 20].

Оппозицию «общинной, коллективистской» России «индивидуалистиче­скому» Западу по-своему представил К. Маркс в его набросках письма к В.И. Засулич и в коротком письме к ней (март 1881 г.). Маркс предполо­жил, что, сохранившись в общенациональном масштабе, община служит опорой национального возрождения, однако при условии устранения всех «тлетворных влияний» на нее (в набросках писем Маркс имел в виду экс­плуатацию общины государством и частными собственниками. – И.К.) и обеспечения для нее свободных условий развития [62]4.

На «общиноверие» наслаивался другой национально-культурный фено­мен – просвещенческий «абсолютизм», видевший в крестьянах исключи­тельно консервативную силу, сопротивляющуюся цивилизационному разви­тию, объяснявший все его сложности и деформации мужицким неприятием, а по сути – боязнью духовного раскрепощения крестьян [2, c. 125–129; 20; 49; 51]. Во многом близким подобному видению был и большевистский вз­гляд на крестьянство – «лапотного Януса», по выражению Л. Троцкого [92].

Крестьянская революция

Один из теоретиков крестьяноведения Э. Вульф отмечал историческую закономерность: по мере втягивания крестьянства в общественные отноше­ния внешнего мира, особенно в рыночные, с появлением в деревне все большего числа представителей некрестьянских видов деятельности, усили­вается его социальная консолидация и культурное размежевание, осознание собственной особости и исключительности («Мы – другие») [88, c. 126, 134].

Отмеченное проявилось в России в начале XX вв. Коммерциализация жизни, распад традиционных связей, стремление молодежи покинуть патри‐

---

архальную деревню, сословные ограничения крестьян, остатки прежней за­висимости их от дворян, социальный дуализм российского общества вместе с последствиями кабальных условий эмансипации и растущими платежами, утратой крупными земельными собственниками в глазах крестьян морально­го права на землю создавали напряженную атмосферу в деревне.

Новые реалии породили феномен крестьянской революции (термин В.П. Данилова), ставшей ответом земледельцев на исторические вызовы эпохи, на сельско-городской конфликт [3; 26; 99]. По мнению В.П. Данило­ва, начавшись в 1902–1904 гг. волной крестьянских выступлений с захвата­ми помещичьих земель и поджогами усадеб, она продолжалась до 1922 г., достигнув апогея в 1917 г. А. Грациози назвал этот феномен «величайшей европейской крестьянской войной» начала XX в. с высшей точкой в 1917 г. и доводил ее окончание до 1933 г., подчеркивая ощущение крестьянами сво­ей «инакости» в политической сфере. При этом он обратил внимание, что многие известные лидеры крестьянского повстанчества 1918–1921 гг. – от Н. Махно до А. Антонова – впервые появились на политической сцене в 1905–1907 гг. [25, c. 11–12].

В научной литературе крестьянские требования традиционно связыва­лись с лозунгом «Земля и воля», в котором был воплощен крестьянский идеал – жизнь на справедливо разделенной земле, с сельским самоуправле­нием и судом, без влияния государственных структур и городского большо­го общества. По мнению Д.А. Сафонова, формула «Земля и воля» являлась порождением либеральных и революционных кругов XIX – начала XX в., которым был присущ патерналистский взгляд на крестьян, выражавшийся в якобы большем понимании крестьянских нужд, нежели самими крестья­нами, и превратилась в своего рода мем. С его точки зрения, главным для крестьян было обретение возможности свободного хозяйствования, причем отнюдь не все крестьяне связывали свою дальнейшую жизнь с зем­ледельческим трудом. А после 1917 г. обнаружились еще новые, более при­влекательные варианты устройства жизни, вне деревни [85].

Крестьянская революция вылилась в активные самостоятельные действия против помещичьей собственности со стороны общинного крестьянства. Оно было не удовлетворено слухами «царь волю дал – даст и землю», хотя и ожи­дало царской «милости» на этот счет. Главную роль в политической динамике играл голодный перенаселенный Центр, продемонстрировав, что фактор рас­слоения деревни не играл ведущей роли – в отличие от фактора общинного единства. В период Первой русской революции в Государственную думу направлялись приговоры и наказы сельских сходов. Это была манифестация крестьянского «МЫ» перед властью и обществом о сохранении своего образа жизни, его преемственности. «Помнящее» начало крестьянской культуры ста­вило вопрос: «Чего нам нельзя забыть?». Выступая «прасимволом» крестьян‐

ской культуры, земля в ее всеохватности («власть земли»), бывшая основой самоидентификации крестьян («труженики земли»), генерировала восприятие землепашцами своего особого социального статуса кормильца и защитника. Характерны выражения наказов и приговоров: «На пользу себе и дорогому Отечеству»; «отечество наше (земля) сотни лет защищалась и защищается большей частью крестьянами». Оборотной стороной чувства превосходства («крестьянство – фундамент государственности», «господа земли») были вик­тимность («земля наша окуплена потом и кровью») и ресентимент («вечное рабство», «безысходная нужда», «мужику всякий враг»). Кровь выступала как символический эквивалент «жертвы» («горят не барские хоромы, а наших дедов кровь»), а пот становился символом «страдности» и «жертвенности» крестьянского труда. Все отмеченное было важной составляющей крестьян­ской риторики в отношении «верхов» [81].

В крестьянском движении выражали себя и тесно переплетались разные стороны. Так, крестьяне не ограничивались земельной, хотя и приоритетной для них, стороной вопроса; они требовали свобод, развития народного об­разования. Крестьянские организации этого периода (Всероссийский Кре­стьянский Союз, крестьянские братства и республика) являлись составной частью демократического движения [52; 79, c. 100–117]. И все же, в отличие от городских слоев, крестьяне не выступали против царизма (хотя исследо­ватели отмечают постепенное размывание монархического идеала), а только против собственности сельской аристократии, оставаясь революционной силой в пределах своей хозяйственной деятельности.

В крестьянских действиях прослеживалась сплоченность на основе сельской общины. Вместе с тем была заметной также активная роль других участников, в большей степени приобщившихся к городским ценностям – отходников, демобилизованных солдат, а также молодежи. Однако, хотя борьба крестьян и поднялась по ряду параметров на новый уровень, в их поведении ярко выражал себя традиционализм, поскольку оно укладыва­лось в привычные формы – бунт (погромное движение) и самосуд (более мягкие по сравнению с бунтом насильственные действия против «чужих»). Многочисленные образцы коллективных крестьянских действий против по­мещичьей собственности представляли собой движение единого общинного «социального тела»: поголовное участие в протестных действиях, позволя­ющее избежать ответственности и минимизировать возможное наказание выступало важнейшим родовым признаком. Парадокс в том, что доходящая до фанатизма убежденность крестьянства в справедливости требования зем­ли освящала самые радикальные формы социальной агрессии. При этом ко­личество принадлежащей крестьянам земли почти удвоилось с 1877 по 1905 г., а к 1917 г. крестьяне владели двумя третями земель, арендовали и обрабатывали значительную часть остальных угодий [25, c. 10].

Крестьянская активность, организующая и разрушающая сила общины стали дополнительным фактором проведения царским правительством аграрных преобразований. Столыпинская реформа, к разработке которой приступили еще до начала волнений 1902 г., была призвана завершить про­цесс освобождения крестьян, придать новый импульс аграрным отношени­ям. Реформа стала важным шагом в трансформации аграрного сектора: не­прикосновенность частной собственности связывалась с задачей создания мелкой личной земельной собственности для ликвидации бедности, этого, по мнению П.А. Столыпина – «худшего из рабств» [82, c. 43]. В стране, по выражению А.В. Чаянова, «шли сложные молекулярные процессы, со­здававшие новое крестьянское земледелие» [82, c. 41]. В.И. Ленин же ак­центировал внимание на идее «краха» реформы [56].

Содержание реформы не сводилось только к численности выделявшихся из общины; ее следует рассматривать как комплексное явление, рассчитан­ное на период до полувека; в ходе реализации реформы варианты ее осуще­ствления постоянно корректировались [82, c. 20–504; 94]. Реформа включала в себя землеустройство, агрономическую помощь, внедрение сельхозмашин и орудий – независимо от того, переходили ли крестьяне на отруба и хутора или оставались в общинах, за что в исследованиях получила именование «русской агротехнологической революции» [63]. Происходили перемены в психологии и поведении крестьян, уравненных в правах с остальным насе­лением в отношении земельной собственности. Воспринимаемая своими сторонниками как «второе раскрепощение», реформа опиралась на суще­ствовавшие в крестьянской среде разных регионов настроения недовольства общинными порядками. Эти настроения выражали смену исторических ти­пов хозяйствования. Хотя и медленно, в деревне формировался субъект, стре­мившийся к преуспеванию, интенсификации труда, с критическим отноше­нием к аграрной традиции, установкой на агротехнические нововведения, вытеснение значения прошлого опыта знанием, а главное, с новыми ценностными представлениями – «самому за себя думать и самому проби­вать для себя дорогу», «возможность самому устроить жизнь и хозяйство». Подобный тип демонстрировал устремленность к хозяйственной самостоя­тельности. Он выступал не только против общинного патернализма, он тяго­тился любой разновидностью духовной зависимости [20; 36; 57]. Не все сельчане были готовы к подобным переменам; реформа вызвала отторжение рассчитывающих на поддержку общины и ожидавших земельной прибавки крестьян. Общинное сознание воспринимало изменения как угрозу не только для настоящих, но и для будущих поколений, как разрыв в цепи воспроиз­водства привычных норм повседневности. Борьба с теми, кто порывал с об­щиной («выделенцами») велась повсеместно широ­ким фронтом, с использо­ванием самых разнообразных способов, включая насильственные [16; 94].

Впрочем, у оппозиции общинным порядкам была еще одна сторона, про­являвшаяся в молодежном хулиганстве, противодействии авторитарно-патриархальному давлению общества и стариков. Отмечались «истощение религиозного чувства», антиклерикальные настроения, рост церковного аб­сентеизма, особенно в районах развития товарного земледелия, распростра­нение сектантства. А войны и революции вскрыли, по выражению А. Гра­циози, «крепкое ядро первобытной дикости», стимулировали повсеместные проявления вседозволенности, «озверения», варваризации, когда, как пелось позже в частушке начала 1920-х гг., «все святые загуляли, видно, Бога дома нет», породив эсхатологические настроения [1, с. 233–240, 289–301; 25, c. 12; 46, c. 58–59; 91, c. 8].

Апогеем крестьянской борьбы за землю на фоне падения эффективности государственного управления и десакрализации монарха (но не самой идеи «справедливого царя»5) в 1917 г. стала «общинная революция». Она вырази­ла устремленный в прошлое социальный идеал – справедливой, независи­мой от «большого мира», замкнутой в своем сельском пространстве жизни [12; 59; 92]. Бессилие власти в крестьянском сознании превратилось в «без­началие», а ненаступление ответственности послужило дополнительным стимулом агрессии против всех видов собственности. Общинники разруша­ли, грабили и жгли как помещичьи усадьбы, так и хозяйства хуторян и от­рубников [12, c. 179–220]. Как верно отметил Л.Б. Алаев, в революцию именно община провела первое «раскулачивание» [2, с. 130]. Впрочем, схо­жая трактовка событий встречалась в записанной этнографами в начале 1930-х гг. жизненной истории некоей колхозницы Васюнкиной, которая вспоминала о семнадцатом годе как о времени, когда «раскулачивали ба­рьев» (курсив наш. – И.К.) [30, c. 85].

Направленный на защиту традиционного уклада, на вытеснение («выку­ривание») из сельского пространства городской культуры и ее носителей (если вести речь о помещиках), восстановление нарушенного столыпинскими «выделенцами» равновесия, общинный революционизм объективно вел к ар­хаизации социальной жизни, хозяйственной практики и углублению локализ­ма. М. Горький, в частности, видел в вышедшей на авансцену революции де­ревенской массе угрозу индустриально-городской цивилизации России [23, c. 87, 105, 181, 185]. Порядок реализации крестьянской «Правды», в том числе по отношению к выборам в Учредительное собрание, означал воплоще­ние потестарных принципов: «…много разных других приезжало. Одни гово­рят так, другие иначе, а все начальники»; «наша партия одна – Земля и Воля» [12, c. 185; 93, c. 124, 228]. Крестьянское видение собственно земельного во‐

---

проса предполагало уничтожение частной собственности; безвозмездный и всеобщий характер передачи земли крестьянам; уравнительно-трудовой принцип наделения землей; сохранение общины. Местные земельные, продо­вольственные комитеты, ячейки Всероссийского крестьянского Союза и дру­гие низовые крестьянские организации сыграли важную роль в решении зе­мельного вопроса на условиях «черного передела». В одних случаях крестья­не использовали резолюции местных (уездных и губернских) съездов крестьянских депутатов, в других действовали самочинно. Выражались кре­стьянские действия в захвате помещичьих земель, лесов, продовольствия и пр., вылившись в итоге в погромы усадеб, а в отдельных случаях и насилие над их владельцами. Таким образом, в аграрной революции переплелись ци­вилизационно разные институты; при этом более развитые в политико-право­вом отношении способствовали укреплению менее развитых. Община возоб­ладала в качестве основной формы деревенской жизни, как и крестьянство – в «чистом виде», в присущей ему изначально традиционности, с ориентацией на семейное производство: Россия, по выражению М.Л. Левина, стала более крестьянской, чем когда бы то ни было [53; 88, c. 88].

Крестьяне хотели минимального участия государства в делах деревни. Подобную крестьянскую idée fixe отметил в романе «Чевенгур» А. Плато­нов: «…все чудаки к власти отойдут, а народ сам по себе заживет – обоим сторонам удовольствие» [78, c. 159]. По отношению к деревне намерения большевиков были прямо противоположны крестьянским. В.В. Кондрашин выделил докомбедовский и комбедовский этапы Гражданской войны, отме­тив, что на первом этапе конфликты общин с властью сопровождались меж­общинными и внутриобщинными столкновениями. Затем на первый план вышла борьба крестьян против государственной политики «военного ком­мунизма», в которой они использовали разные виды «оружия слабых»: де­зертирство, спонтанные массовые бунты в масштабах отдельных деревень, самосуды, акты насилия против представителей власти. Крестьянское по­встанчество охватило многие регионы (Поволжье, Дон, Урал, Сибирь, Цен­тральное Черноземье), оно направлялось преимущественно беспартийными крестьянскими организациями – Союзами трудового крестьянства. Проис­ходили мятежи и в самой Красной армии (А.П. Сапожков, Ф.К. Миронов и др.) [47]. Инструкции для объединения всех поколений в борьбе с «игом коммунистической власти» вбирали в себя привычное содержание и спосо­бы выражения: суггестию «Мы, крестьяне», дискурсы русскости, антисеми­тизма, трудовой памяти и жертвы. «Мерзавцам», «скотам» и «зверям»-ком­мунистам, «высасывающим кровь трудового крестьянства и последние соки из его кровавым потом нажитого имущества», документы повстанцев при­зывали «штык в спину осадить» – вполне в духе накопленного земледельца­ми опыта взаимодействия с «чужими». Именно на этом прежде всего делал

акцент М. Горький в своей брошюре «О русском крестьянстве», демонизи­руя крестьянскую жестокость. Крестьяне отождествляли новую власть со старой («гнет советского самодержавия»), приравнивая советские поряд­ки к «новому крепостному праву», противопоставляя им свободное распо­ряжение трудом («все свободны, равны и сыты»), причем у сибиряков подобные настроения выражались отчетливее [46, c. 60–67]. Архаизация и натурализация имела свои пределы: рынок необходим крестьянину, по­скольку позволяет ему поддерживать и расширять его семейное хозяйство, по достижении определенного уровня последнее невозможно без наличия города. Характерно приведенное в «Чевенгуре» крестьянское соображение: «Нам хоть власть, хоть и не надо» [78, с. 163]. Показательно, что эпицентры крестьянских восстаний находились в районах торгового земледелия и ре­месла, а НЭП в его рыночном измерении соответствовал интересам кре­стьян в их социальном договоре с властями: «расплатился с государством – хватило и себе»; «крестьянин должен работать всяк себе, а государству отдавать сколько нужно с гектара».

От НЭПа к коллективизации

Победа «общинной революции» оказалась условной во многих отноше­ниях: крестьяне смогли отстоять свои требования перед властью, но только до определенного момента. К середине 1920-х гг. в основных земледельче­ских районах страны произошло восстановление посевных площадей и рынка на продукты сельского хозяйства; увеличился общий объем сель­скохозяйственного производства; росла урожайность, повышалась доход­ность деревни. В целом уровень восстановления сельского хозяйства, до­стигнутый к 1927 г., отражал возможности крестьянских хозяйств нату­рально-потребительского типа, ставшего преобладающим после революции. Отмечался рост численности крестьянского населения, усиление масштабов и давления аграрного перенаселения, больший (в 2–3 раза по сравнению с дореволюционным временем) рост безработицы.

Отходничество в город выступало как способ поддержки и/или интенси­фикации крестьянского двора, так и как альтернатива сельскому хозяйство­ванию. Рост личного потребления сопровождался понижением интенсивно­сти и товарности (ее уровень упал в два раза), резким сокращением количе­ства товарного хлеба [82, c. 79–80]. В сельской местности, где по переписи 1926 г. проживало 82% населения, абсолютно преобладало семейно-трудо­вое хозяйство [67, c. 192–193].

Влияние трудовой этики на социальные представления было сильным, поэтому преобладавшим было мнение «ну какие у нас кулаки, мы все кре­стьяне». Дискуссии «Кого считать кулаком, кого – тружеником?» активно

велись в те годы. «Кулак» в ипостаси зажиточного труженика противопо­ставлялся «лодырю» (чаще – бедняку) и «эксплуататору». Большинство рас­суждений крестьян о признаках деревенских социальных групп было осно­вано на противопоставлении «мы» (крестьяне) – «они» (власть, партийцы) [28; 44; 73].

Основной фигурой деревни 1920-х гг. стал следующий «заветам отцов» традиционный единоличный крестьянин с его установками на общинный фактор социальной страховки: «в общине не оставят». Общинный порядок в большей степени ориентировался на экстенсивный путь хозяйствования, поддерживая аграрное перенаселение, ограничивая возможности мелкото­варного хозяйства. Подобные недостатки отмечались крестьянами, особен­но так называемыми «культурниками», нацеленными на совершенствование и развитие своих трудовых хозяйств и испытывавших на себе негативное давление общинных традиций, что отразилось в дискуссиях об общине на страницах «Крестьянской газеты» и «Бедноты» [45]. Именно в отноше­нии «культурных хозяев» община нередко вновь проявляла агрессивность. Стремление к улучшенным формам хозяйствования (как вне общины, так и в рамках «прогрессивной», усовершенствованной общины) присутствова­ло в деревне [58]. Однако развитие «модернистского» типа сознания, моти­вированного на интенсивность («рациональную культурность»), включая совершенствование общинных форм, понимающего занятие сельским хо­зяйством как проблему личного выбора («не община плоха, а мы нехо­роши»), имело все же свои серьезные пределы в нэповских реалиях (как идеологические, так и социокультурные), несмотря на объявленный парти­ей в октябре 1924 г. курс «Лицом к деревне».

Крестьяне – прежде всего старшее поколение и женщины – сохраняли свою приверженность «народному православию»; атеизм молодежи соче­тался с суеверием; отмечался рост сектантства.

Хотя крестьяне по-прежнему прикрывались «сермяжностью» при обще­нии с недеревенским миром, крестьянская общественная и гражданская ак­тивность значительно возросла в 1920-е гг., поддерживаясь уверенностью в праве на неформальное участие в управлении страной. Между тем неод­нократные «кризисы нэпа» («ножницы цен», налоги), затрагивавшие имен­но сферу отношений города и деревни («земля наша, да власть ваша»; «власть топит и душит крестьянина»), возродили у сельских жителей мысль о своей «второсортности», вызвали чувство ревности к городу, рабочим, партийцам, служащим, интеллигенции. Основная масса крестьян теряла за­интересованность в развитии хозяйства и стимулы к труду («нельзя не толь­ко богатеть, но и вообще “жить хорошо”») [17, c. 71–142, 188–256]. Наибо­лее ярким проявлением недовольства было требование крестьянских сою­зов, нередко выдвигаемое сельскими сходами, в котором власти виделись

«кулацкие настроения», политический подтекст. Последнее отчасти спра­ведливо, поскольку либерально-демократические силы как внутри страны, так и за ее пределами на протяжении первого послереволюционного десяти­летия вынашивали идеи реализации, по выражению А.В. Чаянова, «кре­стьянской утопии» [97], осуществления «Крестьянской России» [4] или, по П.А. Сорокину, «власти крестьянской», партии крестьян-собственников, хозяев-работников, на отличных от общины кооперативных основаниях аграризма – сельского пути развития, цивилизационной альтернативы инду­стриализму и урбанизму [89; 90].

Возросшую энергию крестьянской массы государство стремилась напра­вить в русло социалистического строительства, в частности, подключая ее к формированию новой мемориальной культуры. Однако в этом сегменте взаимодействия «верхов» и «низов» отчетливо проявились расхождения. В противовес намерению власти продемонстрировать большевистское руко­водство в аграрной революции, деревня высвечивала ее «общинный про­филь», как раз в плане самоорганизации. В период т.н. «военной угрозы» 1927 г. деревня, самосознание которой тяготело к локальности, не была го­това поддерживать государство. На XV съезде ВКП(б) (декабрь 1927 г.) пар­тия вынуждена была констатировать наличие двоевластия в деревне – осно­ванной на самообложении единоличных хозяйств власти земельных об­ществ в противовес слабым сельским советам. Именно поэтому уже в самом начале коллективизации земельные общества были ликвидированы.

Эскалация чрезвычайных методов хлебозаготовок, административных и репрессивных мер воздействия на деревню на рубеже 1920–1930-х гг., раз­маха которых, как отмечал Н.А. Ивницкий, не знал даже комбедовский пери­од, имела целью включение крестьянства на основе массовой коллективиза­ции в командную экономику. С «большим скачком» связывается широко­масштабная акция по ликвидации традиционного сельского производителя, его насильственное включение «в доминирующую культуру» в результате «столкновения цивилизаций» [14]. Вопреки заявлениям «верхов» о раскула­чивании на базе коллективизации, политика раскулачивания, напротив, пред­шествовала, как подчеркивал Ивницкий, массовой организации колхозов [33]. Именно в преддверии коллективизации и в ее ходе, на волне хлебозаготовок и организации колхозов понятие «кулак» утвердилось в качестве идеологиче­ской конструкции, ярлыка, который навешивался на всех недовольных поли­тикой, независимо от хозяйственной состоятельности [28; 73]. Все было направлено на разобщение деревни, ликвидацию ее наиболее активного, самостоятельно мыслящего слоя, слом крестьянского сопротивления.

Однако община показала свою силу, действуя одновременно и как рели­гиозное сообщество. Ярко выраженной была преемственность с временем крестьянской революции – вплоть до географической – претензий и требова‐

ний («русский народ в тисках насилия и произвола»; «сосущие из народа кровь угнетатели»; «жить свободнее, сам себе хозяин») и способов деревен­ского противостояния, ставших еще разнообразнее, но сохранивших во мно­гих проявлениях традиционный ритуальный характер. Отличительными чер­тами массового крестьянского протеста были солидарность, способность к самоорганизации и сопротивлению. На «классовую» направленность поли­тики («окулачивание»), на «чрезвычайщину» 1928–1929 гг., а затем организа­цию колхозов крестьянство ответило массовым протестом – от дробления крестьянских дворов, самоликвидации («самораскулачивания») хозяйств и распродажи имущества, а фактически – самораскрестьянивания, «рассе­реднячивания», слухов, побегов из села, угроз в форме анонимных писем и письменных воззваний (листовок), обращения в высшие инстанции с тре­бованиями и жалобами до разнообразных по форме террористических актов (поджоги, убийства, нападения, самосуды и пр.), вооруженных выступле­ний [14], общее число которых составило в 1930 г. 13 756 [33, c. 192].

И все же власти удалось, используя социальную напряженность в деревне и состояние аномии, расколоть ее. Отметим аграрное перенаселе­ние, серьезные межпоколенческие противоречия (по переписи 1926 г. более половины сельского населения России составляли дети и молодежь до 20 лет [67, c. 195]), «миграционные настроения» молодежи, преимущественно из ба­трацко-бедняцкой среды, ее стремление порвать с сельскими традициями и трудом, уехать в город, прикрепиться к «должности» («портфелю»), «найти работу и устроиться учиться за счет государства», что было свидетельством ра­скрестьянивания [74]. Социальным низам деревни в целом был свойственен антинэповский настрой: «стереть с лица земли все кулачье»; «что нажито чу­жим потом и кровью, должно быть отобрано в государство».

Получала в деревне поддержку и идея «сделать крестьян как рабочих», а в сводках ОГПУ фиксировались суждения «при барщине два пуда муки да­вали…»; «мы любим, чтобы нам давали» (курсив наш. – И.К.) – явные свиде­тельства готовности части деревни стать зависимой от государства. Впрочем, крестьянам в целом присуще подчинение сильной власти («какая бы власть ни была, нам, крестьянам, пахать»). И тем более под влиянием репрессий ти­пичным для крестьянских масс становилось мнение: «Так хочет власть, а против власти не пойдешь». Сильное воздействие на подобное мнение ока­зал голод, поразивший в 1932–1933 гг. основные хлебопроизводящие регио­ны страны и ставший апогеем насильственной коллективизации в «приру­чении» государством единоличников и колхозников. Используя жесткую схему подавления и подчинения, государство фактически воспроизводило политическую модель традиционного общества.

Сельский мир и урбанизация

Направленный в ходе «социалистического наступления» начала 1930-х гг. удар государства по единоличному крестьянству и традиционному укладу имел целью цивилизовать его по-советски, сформировать новый, принципи­ально отличный от прежних, тип труженика земли. В массовое сознание, и прежде всего самих сельчан, активно внедрялась позитивная идентич­ность «колхозник». Однако как раз на селе она принималась меньше всего, поскольку в основе политики власти с присущим ей наследием «аграрного деспотизма» [54, c. 258] находились принудительность, мобилизационный характер колхозного труда, его огосударствление, массовым порождением которого в действительности стал «работник на земле», но не хозяин. Кол­лективизация дала импульс «социалистическому раскрестьяниванию», по выражению В.А. Ильиных. Колхозники несли массу государственных повинностей, финансировали индустрию и оборону страны, а также после­военное восстановление. Ильиных пишет о рефеодализации системы нало­гообложения деревни, заключавшейся в возврате к сословности обложения, натуральным и отработочным его формам [35, c. 133].

Не случайно мощный налоговый пресс на сельских жителей расценивал­ся ими как «второе раскулачивание», фиксировались антиколхозные на­строения. При этом если община являлась сообществом крестьянских дво­ров (т.е. хозяйствующих семей), то колхоз – сообществом производственных бригад, что противоречило сущности устройства крестьянского мира. Кре­стьяне составляли значительную часть ГУЛАГа – советской формы системы принудительного труда. Следствием сверхнормативного отчуждения продо­вольствия и денежных средств из колхозов и личных хозяйств колхозников, эксплуатации спецпоселенцев стали хроническое недоедание сельского на­селения и периодические голода, самым сильным из которых после коллек­тивизации стал голод 1947 г.

Преобразование аграрной сферы носило фрагментарный характер, было основано во многом на экстенсивных формах развития. Постепенно фор­мировалось новое поколение земледельцев, связанных с сельским индустри­альным трудом, а также деревенская элита, ориентирующиеся на канон «со­ветского человека», но в то же время, как полагают М.А. Безнин и Т.М. Ди­мони, несшая в себе, в лице председателей колхозов, директоров совхозов и МТС, по мере укрепления колхозно-совхозного строя черты протобуржуа­зии [6, c. 213–250]. Однако прикрепление колхозников к земле и искусствен­ное поддержание натурально-потребительского характера колхозного двора (личного подворья колхозников), разрешение на ведение которого стало ком­промиссом между государством и крестьянством, позволяли осуществлять базовую функцию традиционного крестьянского двора, способствовали кон­сервации «мирского» принципа выживания, уравнительных настроений, осо‐

бенно характерных для рядовых колхозников, женщин и стариков, ориенти­ровавшихся на принцип «в тепле и сыты». Деревенские жители, используя многочисленные, описанные в крестьяноведческих исследованиях замаски­рованные формы обыденного сопротивления эксплуатации (особенно в 1930–1950-е гг.) и унижению (уклонение от повинностей, симуляция, фальшивое согласие, притворное понимание, хищения, незаконные промыс­лы и пр.), сумели в итоге приспособить колхозы для нужд своего подворья, сделав колхоз/совхоз его своеобразным «филиалом» и реализовав в его рам­ках свои предпринимательские устремления. Социальный протест проявлял­ся в разного рода анонимных посланиях в газеты и во властные органы, в ра­дикальных формах (устные и письменные призывы к свержению существую­щего строя, насильственные действия в отношении работников властных структур, руководителей и активистов колхозов), но ярче всего – в «само­вольном», несанкционированном бегстве крестьян из села [6, c. 213–250].

Ставка на дальнейшее огосударствление аграрного сектора страны в постсталинский период, переход на оплату труда, не зависящую от его ко­нечных результатов, привели к увеличению доли наемных сельскохозяй­ственных рабочих («наемных рабочих с огородом») и люмпенизации их не­малой части. Удельный вес передовиков в производстве сельхозпродуктов не превышал 10–15% [6, c. 495–558; 35, c. 138–139]. Одновременно деревня с середины XX в. все сильнее испытывала влияние городских стандартов, индивидуализации и массовой культуры; сельская семья теряла свою патри­архальность и авторитарность, приобретала многие специфические черты городской семьи; утверждалась «власть денег» и ценность престижного по­требления; сужалось пространство применения традиции; распадалась це­лостность крестьянского мира, хотя крестьянство сохраняло преемствен­ность православной веры [46, с. 121–170, 300–390]. Свою лепту в раскре­стьянивание и формирование нового образа жизни, который Л.Н. Мазур характеризует как сельско-урбанизированный, внесли научно-технические достижения, постепенно проникавшие в сельскую среду: телевидение, ра­дио, кино, бытовая техника и т.п. Складывалась новая система ценностей, которая нашла образное выражение в словах героя В. Шукшина из кино­фильма «Печки-лавочки», оценивающего свое благополучие через следую­щий набор значимого для него имущества: «телевизор, корова, свинья» [60, c. 57]. Отмеченное – в культурном отношении как уход в небытие рос­сийской аграрной цивилизации, а в социальном как раскрестьянивание – на­ходило художественное воплощение в «деревенской прозе». Правда, ранее, в годы войны, когда сельское население численно преобладало в стране и составляло основную часть сражающейся армии, А. Платонов, обращаясь к крестьянскому культурному наследию, акцентировал как раз победу тра­диционной, земледельческой цивилизации (Россия/СССР) над модерной,

техногенной (нацистская Германия) [43]. В.А. Ильиных допускает, что на каком-то этапе объединенное в колхозы крестьянство, в частности сибир­ское, длительное время сохраняло значительный потенциал восстановления. По крайней мере, в 1950-е – первой половине 1960-х гг. в стране имелась возможность радикальной и безболезненной в социальном и производствен­ном плане деколлективизации и возрождения крестьянства с полным набо­ром его институциональных характеристик [35, c. 139–140]. Однако в исто­рической действительности возобладали другие тенденции.

Если вернуться к времени коллективизации, то ускоренный рывок рубе­жа 1920–1930-х гг. привел в движение массы села, основным потоком ми­граций для которых стали города и формирующиеся новые центры отече­ственной индустрии; в итоге в 1939 г. сельское население составляло 66% [67, c. 193]. Особенно значительный механический прирост городского на­селения наблюдался в 1931–1932 гг.; по отношению к этому времени отме­чен «громадный масштаб» внерабочих пополнений за счет крестьян. При этом тяжелые условия труда в колхозах, индустрии, в строительстве, на транспорте приводили к непрерывным перемещениям населения, текуч­ке, которые одновременно сопровождались прикреплением рабочей силы к строго определенному месту6. Крестьяне приходили в городской мир, опи­раясь, по выражению Н.Н. Козловой, на «инкорпорированные в тело соци­альность и историю», на всевозможные способы проскальзывания и усколь­зания [40]. Существовали как общие черты, так и специфика аккультурации «новых горожан». Многие городские приезжие первого поколения и их дети испытывали в этом плане серьезные трудности, что усиливало прежние об­щинные – соседские и родственные – связи. В новых условиях сельские и городские элементы, официальные и неофициальные, оказывались пере­плетенными, превращаясь в субкультуру [9; 66; 102].

Активное пополнение за счет «новых рабочих» – выходцев из деревни – приводило к «вымыванию» наиболее образованной и старательной части ра­бочего класса из пролетарской среды, ее окрестьяниванию. У пришлых от­сутствовали навыки индустриального труда, но было развито чувство спра­ведливости. Особенно характерной была ситуация на новых предприятиях. Исследователи особенно подчеркивают советскую индустриальную специ­фику 1930-х гг., обращая внимание на большую роль коллективно стимули­рующих форм мотивации (социальные льготы) по сравнению с индивидуаль­ными материальными, на существование между администрацией и работни­ками патерналистских отношений с оттенком «панибратства». Патернализм

---

имел и оборотную сторону, превращаясь в «укрощение гегемона», в автори­таризм и всесилие администрации перед рядовым работником, поддерживая типичную социальную среду, в которой жестокость и насилие считались яв­лениями обыденными; эта среда была готова к «закручиванию гаек», адми­нистративным мерам, репрессиям. Отличительными чертами советской «де­ревенской» урбанизации стали барачная культура и хулиганство. У «новых рабочих», кстати, существовал «комплекс экспроприаторства». Так, в наказах работников московского Электрозавода администрации присутствовали тре­бования «выселить», «наказать», «снести», в т.ч. остановить приток крестьян в город. Подобные «ультрапролетарские» настроения были широко распро­странены в начале 1930-х гг. именно среди «новых» рабочих – надевших спе­цовку бывших крестьян и мелких торговцев времен НЭПа, заявлявших о своей принадлежности к классу-гегемону и стремившихся побыстрее из­влечь пользу из своего нового положения [31; 80]. И после войны в промыш­ленность и строительство через систему оргнабора или другими способами приходили крестьяне всех возрастов, особенно демобилизованные.

Для включения масс в орбиту советского государство апеллировало к традиции, используя модерные методы (массовое производство, массо­вую культуру и массовую политику). И в аграрной сфере, и вне ее проявля­лись как черты альтернативной советской модерности (государственный контроль, плановая экономика, социальная политика, надзорные и дисци­плинарные практики, антибуржуазность), так и «отсутствующей модерно­сти», воплощенной в неотрадиционализме (распространение различных видов личных отношений, политическое насилие) [29].

Делая ставку на принуждение и на энтузиазм, государство соединяло со­циальный авторитаризм с патернализмом, опираясь в идеологии как на дог­матизированный марксизм и революционную героику, так и на русско-совет­ский патриотизм и культ вождя. В этом особенно ярко проявилась, по Н.А. Бердяеву, насыщенность большевизма «квазирелигиозной энергети­кой» [7]. Отметим инициированную М. Горьким, обеспокоенным ростом не­гативных проявлений в рабочей среде в связи с приходом на заводы «дрему­чего деревенского мужика, заполонившего города», серию «История фабрик и заводов СССР». Вместе с «Историей гражданской войны в СССР» она яв­ляла собой проект «управления прошлым», в котором идея революционной героики дополнялась повествованиями о развивающемся сознании людей. «Взращивание масс» (выражение Д. Хоффмана [96]), «формовка» (по Е.А. Добренко [27]) советского человека велись по всем направлениям – через систему образования, в том числе политического («Краткий курс исто­рии ВКП (б)» как своего рода катехизис), СМИ, литературу, кинематограф, спорт. Существовали примеры «омужичивания» в целях пропаганды некото­рых черт образа Ленина [13, c. 216–222].

Большое внимание в пропаганде уделялось советским биографиям, при­званным стать формой для «отливки» нового человека, с акцентом на герои­ку. Анализ биографий 500 наиболее известных стахановцев показал, что две трети из них были выходцами из деревни, а стаж у половины не превышал трех лет [80, c. 77]. Подобные опубликованные с соответствующей обра­боткой воспоминания аккумулировали представление о необходимости лич­ностного роста через верность делу революции, модельные истории успеха «по-большевистски», призванные продемонстрировать возможности соци­ального превращения, наделяющие дореволюционное прошлое исключи­тельно негативными чертами, демонстрирующие переход «из бедного и го­лодного мужика в передовые рабочие», «из тьмы – на свет» [41].

Прежде всего на крестьянство была ориентирована ярко выраженная па­терналистская модель советских социальных отношений [13]. Показательна трансформация образа Александра Невского в историческом дискурсе – от символа царизма, имперского порядка и православия к символу совет­ской государственности и большой семьи [101]. О том, насколько усилия массовой пропаганды, в частности, в отношении русской национальной ми­фологии и истории, находили отклик у рядовых рабочих и крестьян, можно судить по ее мобилизационной эффективности в красноармейской среде на­кануне и в годы войны [101, c. 105–121, 185–203, 246–260].

Н.Н. Козлова полагала, что типичный «советский человек» – именно быв­ший крестьянин, не просто ставший городским жителем, а включавшийся в цивилизацию нормы, проекта. Проанализировав различные стратегии и тактики, используемые мигрантами крестьянского происхождения в про­цессе их городской адаптации, Козлова показала, что социальное поколение бывших крестьян, прежде всего молодежь, участвовало в формировании со­ветской системы – «изобретало советское общество». При этом участие в «изобретении» советского общества и человека не было, разумеется, общим для бывших крестьян и тем более – для всех крестьян. Для одних ценой во­проса становилось выживание, для других – переделывание себя, доброволь­ный самоконтроль, участие в устанавливаемых «сверху» социальных «играх номинации». Именно из таких молодых людей получались, по мнению Коз­ловой, советские люди [40]. С.А. Никольский добавляет: эти вчерашние кре­стьяне практически на все действия власти отвечали грамотным приспособ­лением, демонстрируемой покорностью, наукой использовать общественную систему «для себя» [72]. Впрочем, можно вспомнить «Чевенгур» и плато­новское наблюдение: «Русский – это человек двухстороннего действия: он может жить и так, и обратно, и в обоих случаях остается цел» [78, с. 92].

Если в 1920–1930-е гг. речь шла о переселении в города очевидно неур­банизированной крестьянской массы, то в последующем в города переезжа­ли как носители традиционного сознания, выдавливаемые из села непроду‐

манной аграрной политикой, так и вполне урбанизированные сельские жи­тели. Период 1950–1970-х гг. А.Г. Вишневский назвал «самым сельским временем», когда у власти в СССР, на уровне высшего руководства, и на всех уровнях, во всех областях жизни стояли «выдвиженцы» из кре­стьян. К концу 1970-х гг. в российских городах проживало 69% населения [68, c. 214]. Особенность российской урбанизации состояла в ее сельском характере: с одной стороны, города сохраняли и воспроизводили в своей структуре, пространственной организации, социальной среде сельские каче­ства, с другой – перестройка сельской местности приобретала деформиро­ванно городской характер с целью преодолеть вековое отставание по каче­ству и уровню жизни. Страна урбанизировалась, но сами города «рурализо­вались» [15, c. 97–105; 18; 60]. По мнению М. Левина, «деревенизация городов» вкупе с «бюрократическим абсолютизмом» советской системы стали характерными чертами в переходе от абсолютно сельской цивилиза­ции к урбанистической [54, c. 590–591, 603–604].

Заключение

Крестьянство представляет собой квинтэссенцию коллективной памяти; на нем прослеживаются базовые формы социальности. Крестьянствование было образом жизни русского национального большинства, по крайней ме­ре, до середины XX в. Аграрные отношения играли системообразующую роль в российской истории, придавая ей своеобразие. Наличие крестьянства как «реликтового сословия» определяло преемственность исторического движения России, но и служило также источником разрывов.

В это движение крестьянство включалось в самых разных формах: в ви­де хозяйственно-земледельческой, промысловой и торговой деятельности; колонизации новых территорий; участием ратниками в войнах; наконец, вы­ступлениями в бунтах и восстаниях. Ведущей была собственно земледель­ческая деятельность, определявшая нормативность крестьянской культуры, нацеленной на выживаемость крестьянского социума в природной среде. Но если при освоении новых российских пространств были наиболее вос­требованы крестьянская инициативность, активность и предприимчивость, поддерживающие крестьянскую «вольность», то укоренение крепостниче­ства закрепляло локальные общинные формы социальной жизни и социаль­ный контроль в отношении отдельной личности. В советское время государ­ством использовались авторитарно-патриархальные стороны общинности.

По мере исторического движения России и трансформации модерного типа потенциал крестьянства с точки зрения возможностей его включения в изменения был неоднозначным. Деревенская среда была средоточием раз­личных хозяйственно-культурных тенденций и способов адаптации к новым

сдвигам. Наиболее ярко выраженным проявлением подобной неоднозначно­сти, одновременной «включенности/выключенности» стала «Крестьянская революция» 1902–1922 гг. с ее апогеем в виде «общинной революции» 1917 г., с проявлениями варварства и укреплением локализма. Тормозящая роль крестьянского фактора в развитии страны – оборотная сторона деспо­тизма государства; в этом отношении варварство обоих зеркально.

По мере раскрестьянивания России и движения ее от «общности» к «об­ществу» происходило постоянное окрестьянивание городского населения, во всяком случае на регионально-провинциальном уровне, по социальному составу, образу мысли и жизни. Парадокс в том, что для российского обще­ства, имеющего крестьянские корни, было характерно пренебрежительное отношение к деревне, сельскому труду и работающему на земле человеку.

Если рассматривать цивилизацию как большую социокультурную общ­ность, обладающую собственной иерархией ценностей и идеалов, то именно конфессиональная принадлежность делала земледельца с его воззрениями на землю, на труд, на собственное место в общественной иерархии неотъем­лемой частью российской цивилизации. Народная культура была одним из источников национальной культуры, идейных и политических споров о национальном самосознании. Исторически усвоение крестьянами «высо­кой» культуры шло по линии православия, при сохранении дохристианских верований и представлений. Втягивание крестьянства в светский компонент культуры происходило в значительной степени через ее массовые формы.

В советском типе российской цивилизации государством использовались авторитарные стороны общинности. В низовом варианте проявили себя компенсационные стороны. Обладая многослойностью, способностью сов­мещения несовместимого, крестьянская культура несет в себе широкие адаптивные возможности. Они шире общинных, поскольку крестьянская витальность хотя и поддерживается ими, к ним не сводится. Тем не менее идея общей, коллективной судьбы весьма значима для русских крестьян и их сельских и городских потомков.

Кознова Ирина Евгеньевна – доктор исторических наук, доцент, ведущий научный сотрудник сектора философии культуры Института философии РАН.

109240, Россия, Москва, ул. Гончарная, д. 12, стр. 1.

Irina E. Koznova – Sc.D. in History, Associate Professor, Leading Research Fellow, Department of Philosophy of Culture, Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences.

109240, 12/1 Goncharnaya str., Moscow, Russia.

i.koznova@mail.ru

Список литературы

1. 1. Аксенов В.Б. Слухи, образы, эмоции: массовые настроения россиян в годы вой­ны и революции. 1914–1918. М.: Новое литературное обозрение, 2020. 984 c.

2. 2. Алаев Л.Б. Сельская община: «Роман, вставленный в историю». Критический анализ теорий общины, исторических свидетельств ее развития и роли в страти­фицированном обществе. М.: URSS: Ленанд, 2016. 475 с.

3. 3. Бабашкин В.В. Россия в 1902–1935 гг. как аграрное общество: закономерности и особенности отечественной модернизации. М.: Изд-во РГАЗУ, 2007. 205 с.

4. 4. Базанов П.Н., Соколов М.В. «Крестьянская Россия» – Трудовая Крестьянская партия: из истории политического «активизма» русской эмиграции // Клио. 2009. № 1 (44). С. 62–69.

5. 5. Байрау Д. Янус в лаптях: Крестьяне в русской революции, 1905–1917 гг. // Во­просы истории. 1992. № 1. С. 19–31.

6. 6. Безнин М.А., Димони Т.М. Аграрный строй России 1930–1980-х гг. М.: Ленанд, 2014. 608 с.

7. 7. Бердяев Н.А. Религиозные основы большевизма. URL: http://1260.org/Mary/Text/ Text_Berdyaev_The_Religious_Foundations_of_Bolshevism_ru.htm (дата обраще­ния: 19.06.2023).

8. 8. Бернштам Т.А. Молодежь в обрядовой жизни русской общины XIX – начала XX в.: Половозрастной аспект традиционной культуры. Л.: Наука, 1988. 274 с.

9. 9. Берто Н., Малышева М. Культурная модель русских народных масс и вынужден­ный переход к рынку // Биографический метод. История, методология и практи­ка. М.: Институт социологии РАН, 1994. С. 94–145.

10. 10. Бранденбергер Д.Л. Сталинский руссоцентризм: советская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931–1956 гг.) / Пер. с англ. 2-е изд., перераб. и доп. М.: РОССПЭН, 2017. 405 с.

11. 11. Буганов А.В. Русская история в памяти крестьян XIX в. и национальное самосо­знание. М.: Институт этнологии и антропологии, 1992. 207 с.

12. 12. Булдаков В.П. Красная Смута. Природа и последствия революци­онного насилия. 2-е изд., доп. М.: РОССПЭН, 2010. 965 с.

13. 13. Великанова О.В. Образ Ленина в массовом восприятии советских людей по ар­хивным материалам. Lewiston: The E. Mellen Press, 2001. 284 с.

14. 14. Виола Л. Крестьянский бунт в эпоху Сталина. М.: РОССПЭН, 2010. 366 с.

15. 15. Вишневский А.Г. Серп и рубль: Консервативная модернизация в СССР. М.: ОГИ, 1998. 429 с.

16. 16. Герасименко Г.А. Борьба крестьян против столыпинской аграрной политики. Са­ратов: Изд-во Саратов. ун-та, 1985. 344 с.

17. 17. Голос народа. Письма и отклики рядовых советских граждан о событиях 1918–1932 гг. / Сост. С.В. Журавлев и др.; предисл. А.К. Соколова. М.: РОССПЭН, 1997. 323 с.

18. 18. Горбачев О.В. На пути к городу: Сельская миграция в Центральной России (1946–1985 гг.) и советская модель урбанизации. М.: Изд-во МПГУ, 2002. 156 с.

19. 19. Гордон А.В. Крестьянство Востока: Исторический субъект, культурная тради­ция, социальная общность. М.: Наука, 1989. 219 с.

20. 20. Гордон А.В. Пореформенная деревня в цивилизационном процессе // Рефлексив­ное крестьяноведение. М., 2002. С. 141–160.

21. 21. Гордон А.В. Хозяйствование на земле – основа крестьянского самосознания // Мен­талитет и аграрное развитие России (XIX–XX вв.). М.: РОССПЭН, 1996. С. 57–74.

22. 22. Горская Н.А. Собственность в феодальной России // Собственность на землю в России: история и современность. М.: РОССПЭН, 2002. С. 9–44.

1. 23. Горький М. Несвоевременные мысли. Заметки о революции и культуре. М.: Со­ветский писатель, 1990. 400 с.

2. 24. Гранин Ю.Д. «Цивилизация» и цивилизационная эволюция России // Проблемы цивилизационного развития. 2021. Т. 3. № 1. С. 81–98.

3. 25. Грациози А. Великая крестьянская война в СССР. Большевики и крестьяне. 1917–1933 / Пер. с англ. М.: РОССПЭН, 2008. 135 с.

4. 26. Данилов В.П. Аграрные реформы и аграрная революция в России // Великий не­знакомец: крестьяне и фермеры в современном мире. М.: Прогресс: Прогресс-Академия, 1992. С. 310–321.

5. 27. Добренко Е.А. Формовка советского читателя: Социальные и эстетические пред­посылки рецепции советской литературы. СПб.: Академический проект, 1999. 320 с.

6. 28. Доброноженко Г.Ф. Концептуальные модели анализа социальной группы «кулаки» в отечественной историографии // История в подробностях. 2015. № 3 (57). С. 82–89.

7. 29. Дэвид-Фокс М. Модерность в России и СССР: отсутствующая, общая, альтерна­тивная или переплетенная? / Пер. с англ. // Новое литературное обозрение. 2016. № 4 (140). URL: https://www.nlobooks.ru/magazines/novoe_literaturnoe_obozre­nie/140_nlo_4_2016/article/12048/ (дата обращения: 10.07.2023).

8. 30. Жизнь колхозницы Васюнкиной, рассказанная ею самой. Записала Р. Липец. М.; Л.: ОГИЗ, 1931. 135 с.

9. 31. Журавлев С.В., Мухин М.Ю. «Крепость социализма»: Повседневность и мотива­ция труда на советском предприятии, 1928–1938 гг. М.: РОССПЭН, 2004. 238 с.

10. 32. Иванова Н.А., Желтова В.П. Сословно-классовая структура России в конце XIX – начале XX в. М.: Наука, 2004. 572 с.

11. 33. Ивницкий Н.А. Репрессивная политика Советской власти в деревне (1928–1933 гг.). М.: ИРИ РАН, 2000. 350 с.

12. 34. Из переписки Маркса и Энгельса. VII. В. Засулич и К. Маркс // Архив К. Маркса и Ф. Энгельса. Кн. 1 / Под ред. Д. Рязанова. М.: Гос. изд-во, 1924. С. 270–286.

13. 35. Ильиных В.А. Раскрестьянивание сибирской деревни в советский период: основные тенденции и этапы // Российская история. 2012. № 1. С. 130–141.

14. 36. Кабытов П.С. Русское крестьянство в начале XX в. Самара: Самарский универ­ситет, 1999. 156 с.

15. 37. Кара-Мурза А.А. История цивилизации в России: органическое развитие versus социальный конструктивизм // Вопросы философии. 2021. № 7. С. 21–22.

16. 38. Кара-Мурза А.А. «Новое варварство» как проблема российской цивилизации. М.: Институт философии РАН, 1995. 209 с.

17. 39. Козлов С.А. Аграрные традиции и новации в дореформенной России (цен­трально-нечерноземные губернии). М.: РОССПЭН, 2002. 557 с.

18. 40. Козлова Н.Н. Советские люди. Сцены из истории. М.: Европа, 2005. 526 с.

19. 41. Кознова И.Е. Бывший крестьянин: между сельским прошлым и городским на­стоящим // Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы. 2013 г. М.: Дре­влехранилище, 2014. С. 220–233.

20. 42. Кознова И.Е. Культурные аспекты сельско-городского взаимодействия (на мате­риалах крестьянского отходничества начала XX в.) // Локус: люди, общество, культуры, смыслы. 2022. Т. 13. № 1. С. 39–55.

21. 43. Кознова И.Е. Образ русского крестьянства в произведениях А. Платонова перио­да Великой Отечественной войны // Вестник Самарского университета. Исто­рия, педагогика, филология. 2021. Т. 27. № 3. С. 8–16.

22. 44. Кознова И.Е. Образы кулака в народной памяти // История в подробностях. 2015. № 3 (57). С. 68–81.

23. 45. Кознова И.Е. Обсуждение проблем общинного землепользования в крестьян­ской среде в 1920-е годы // Землевладение и землепользование в России (соци‐

ально-правовые аспекты). Мат. XXVIII сессии Симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. Калуга, 2003. С. 275–287.

1. 46. Кознова И.Е. Сталинская эпоха в памяти крестьянства России. М.: Политиче­ская энциклопедия, 2016. 464 с.

2. 47. Кондрашин В.В. Крестьянство России в Гражданской войне: к вопросу об исто­ках сталинизма. М.: РОССПЭН, 2009. 574 с.

3. 48. Корелин А.П. Аграрный сектор в народнохозяйственной системе пореформен­ной России (1861–1914 гг.) // Российская история. 2011. № 1. С. 43–52.

4. 49. Коцонис Я. Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперати­вы и аграрный вопрос в России 1861–1914. М.: Новое литературное обозрение, 2006. 313 с.

5. 50. Крестьянство и рынок: научно-аналитический обзор / А.В. Гордон. М.: ИНИОН, 1995. 79 с.

6. 51. Кузьмин А.В. Взаимная идентификация крестьян и дворян России конца XIX – начала XX вв. Тамбов: Бизнес-Наука-Общество, 2012. 235 с.

7. 52. Куренышев А.А. Всероссийский Крестьянский Союз. 1905–1930 гг. Мифы и ре­альность. М.; СПб.: АИРО-ХХ: Дмитрий Буланин, 2004. 333 с.

8. 53. Левин Михаил. Деревенское бытие: нравы, верования, обычаи // Крестьяноведе­ние. Теория. История. Современность. Ежегодник 1997. М.: Центр аграрных ис­следований, 1997. С. 84–127.

9. 54. Левин Моше. Советский век / Пер. с англ. М.: Европа, 2008. 680 с.

10. 55. Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада / Под общ. ред. Ю.Л. Бессмерт­ного; послесл. А.Я. Гуревича; пер. с фр. М.: Прогресс-Академия, 1992. 372 с.

11. 56. Ленин В.И. Столыпин и революция. URL: https://lenin.rusarchives.ru/dokumenty/​statya-vi-lenina-stolypin-i-revolyuciya-opublikovannaya-v-gazete-social-demokrat (дата обращения: 17.07.2023).

12. 57. Леонтьева Т.Г. Вера и прогресс: Православное сельское духовенство России во второй половине XIX – начале XX вв. М.: Новый хронограф, 2002. 253 с.

13. 58. Лозбенев И.Н. Крестьянская община в годы нэпа // Вопросы истории. 2005. № 4. С. 112–120.

14. 59. Люкшин Д.И. Вторая русская смута: крестьянское измерение. М.: АИРО-ХХ, 2006. 133 с.

15. 60. Мазур Л.Н. Российская деревня в условиях урбанизации: региональное измере­ние (вторая половина XIX–XX в.). Екатеринбург: Изд-во УрГУ, 2012. 471 с.

16. 61. Маркс К. Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г. // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 7. М.: Госуд. изд-во полит. литературы, 1956. С. 5–110.

17. 62. Маркс К. Наброски ответа на письмо В.И. Засулич // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 19. М.: Госуд. изд-во полит. литературы, 1961. С. 400–421.

18. 63. Мацузато К. Столыпинская аграрная реформа и русская агротехнологическая революция // Отечественная история. 1992. № 6. С. 194–200.

19. 64. Милов Л.В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М.: РОССПЭН, 1998. 572 с.

20. 65. Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в. В 2 т. 3-е изд., испр., доп. Т. 1. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. 548 с.

21. 66. На корме времени: Интервью с ленинградцами 1930-х г. / Под общ. ред. М. Ви­тухновской. СПб.: Журнал «Нева», 2000. 381 с.

22. 67. Население России в XX в. Исторические очерки. Т. 1. 1900–1939 / Отв. ред. Ю.А. Поляков. М.: РОССПЭН, 2000. 459 с.

23. 68. Население России в XX в. Исторические очерки. Т. 3. Кн. 1: 1960–1979 / Отв. ред. Ю.А. Поляков. М.: РОССПЭН, 2005. 302 с.

24. 69. Никитин Н.И. Русская колонизация с древнейших времен до начала XX в. (исто­рический обзор). М.: ИРИ РАН, 2010. 221 с.

1. 70. Никольский С.А. Аграрный курс России (Мировоззрение реформаторов и прак­тика аграрных реформ в социально-историческом, экономическом и философ­ском контекстах). М.: КолосС, 2003. 376 с.

2. 71. Никольский С.А. О проблеме цивилизации и цивилизационном развитии Рос­сии. Историософский анализ // Проблемы цивилизационного развития. 2021. Т. 3. № 1. С. 99–127.

3. 72. Никольский С.А. Советский человек как познаваемая реальность. Ч. 2 // Чело­век. 2021. Т. 32. № 3. С. 168–172.

4. 73. Окуда Х. О понятии «кулак» в советской деревне 1920-х гг. // История в подроб­ностях. 2015. № 3 (57). С. 26–33.

5. 74. Окуда Х. «От сохи к портфелю»: деревенские коммунисты и комсомольцы в процессе раскрестьянивания (1920-е – начало 1930-х гг.) // История сталиниз­ма: итоги и проблемы изучения. Мат. Междунар. науч. конф., 5–7 декабря 2008 г. М., 2011. С. 510–519.

6. 75. Платонов А. Добрая корова // Смерти нет! Рассказы и публицистика 1941–1945 гг. / Сост., подгот. текста, ком. Н.В. Корниенко. М.: Время, 2012. С. 267–277.

7. 76. Платонов А. Записные книжки. Материалы к биографии / Публ. М.А. Платоно­вой; сост., подгот. текста, предисл. и примеч. Н.В. Корниенко. М.: Наследие, 2000. 424 с.

8. 77. Платонов А. Старый человек Никодим // Смерти нет! Рассказы и публицистика 1941–1945 гг. / Сост., подгот. текста, ком. Н.В. Корниенко. М.: Время, 2012. С. 47–52.

9. 78. Платонов А.П. Чевенгур // Собр. соч. Т. 3. М.: Время, 2011. С. 5–482.

10. 79. Посадский А.В. Военно-политические аспекты самоорганизации российского крестьянства и власть в 1905–1945 гг. Саратов: Научная книга, 2004. 443 с.

11. 80. Постников С.П., Фельдман М.А. Социокультурный облик промышленных рабо­чих России в 1900–1941 гг. М.: РОССПЭН, 2009. 366 с.

12. 81. Приговоры и наказы крестьян Центральной России. 1905–1907 гг. // Сб. док. / Под ред. В.П. Данилова и А.П. Корелина; авт.-сост. Л.Т. Сенчакова. М.: Эдито­риал УРСС, 2000. 416 с.

13. 82. Рогалина Н.Л. Власть и аграрные реформы в России XX в. М.: Энцикл. рос. де­ревень, 2010. 256 с.

14. 83. Россия в начале XX в.: народ, власть, общество / А.Н. Сахаров (рук. авт. коллек­тива) и др. М.: Директ-Медиа, 2014. 593 с.

15. 84. Русские Рязанского края / Отв. ред. С.А. Иникова. В 2 т. Т. 2. М.: Индрик, 2009. 748 с.

16. 85. Сафонов Д.А. «Земля и воля» как вековая мечта российского крестьянства // Вестник Тамбовского университета. Серия: Гуманитарные науки. 2020. Т. 25. № 189. С. 149–154.

17. 86. Сахаров А.Н. Конституционные проекты и цивилизационные судьбы России // Отечественная история. 2000. № 5. С. 3–38.

18. 87. Семенов С.Т. Двадцать пять лет в деревне. Пг.: Жизнь и знание, 1915. 371 с.

19. 88. Современное крестьяноведение и аграрная история России в XX в. / Под ред. В.В. Бабашкина. М.: Политическая энциклопедия, 2015. 743 с.

20. 89. Сорокин П.А. Идеология аграризма. Прага: Хутор, 1924. 35 с.

21. 90. Сорокин П.А. Современное состояние России. Прага: Тип. «Лингва», 1922. 107 с.

22. 91. Старый и новый быт / Сб. под ред. В.Г. Тана-Богораза. Л.: ГИЗ, 1924. 143 с.

23. 92. Сухова О.А. Десять мифов крестьянского сознания: Очерки истории социальной психологии и менталитета русского крестьянства (конец XIX – начало XX в.) по материалам Среднего Поволжья. М.: РОССПЭН, 2008. 679 с.

24. 93. Троцкий Л. Литература и революция. М.: Красная новь: Главполитпросвет, 1923. URL: http://az.lib.ru/t/trockij_l_d/text_1923_literatura_i_ revolutzia.shtml (дата об­ращения: 20.06.2023).

1. 94. 1917 год в деревне / Сост. и снабдил очерками по районам и губерниям И.В. Иг­рицкий / Под ред. и с предисл. Я.А. Яковлева. М.; Л.: Гос. изд-во, 1929. 360 с.

2. 95. Тюкавкин В.Г. Великорусское крестьянство и столыпинская аграрная реформа. М.: Памятники исторической мысли, 2001. 302 с.

3. 96. Хелльбек Й. Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи. М.: Новое литературное обозрение, 2017. 416 с.

4. 97. Хоффман Дэвид Л. Взращивание масс. Модерное государство и советский социа­лизм. 1914–1939. М.: Новое литературное обозрение, 2018. 422 с.

5. 98. Чаянов А.В. Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии. М.: Гос. изд., 1920. 64 с.

6. 99. Шанин Т. Неудобный класс. Политическая социология крестьянства в развиваю­щемся обществе. Россия. 1910–1925. М.: Дело, 2020. 409 с.

7. 100. Шанин Т. Революция как момент истины. 1905–1907→1917–1922 гг. М.: Весь Мир, 1997. 554 с.

8. 101. Шенк Ф.Б. Александр Невский в русской культурной памяти: Святой, прави­тель, национальный герой (1263–2000) / Пер. с нем. М. Новое литературное обозрение, 2007. 589 с.

9. 102. Hoffmann David L. Peasant Metropolis: Social Identities in Moscow, 1929–1941. Ithaca and London: Cornell University Press, 1994. 282 р.

10. 103. Shanin Teodor. The Awkward Class: Political Sociology of Peasantry in a Develop­ing Society: Russia 1910–1925. Oxford Univ. Press, 1972. 253 р.

References

1. 1. Aksenov V.B. Sluhi, obrazy, emocii: massovye nastroeniya rossiyan v gody vojny i revolyucii. 1914–1918. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2020. 984 c.

2. 2. Alaev L.B. Sel’skaya obshchina: «Roman, vstavlennyj v istoriyu». Kriticheskij analiz teorij obshchiny, istoricheskih svidetel’stv ee razvitiya i roli v stratificirovannom ob­shchestve. M.: URSS: Lenand, 2016. 475 s.

3. 3. Babashkin V.V. Rossiya v 1902–1935 gg. kak agrarnoe obshchestvo: zakonomernosti i osobennosti otechestvennoj modernizacii. M.: Izd-vo RGAZU, 2007. 205 s.

4. 4. Bazanov P.N., Sokolov M.V. «Krest’yanskaya Rossiya» – Trudovaya Krest’yanskaya partiya: iz istorii politicheskogo «aktivizma» russkoj emigracii // Klio. 2009. № 1 (44). S. 62–69.

5. 5. Bajrau D. Yanus v laptyah: Krest’yane v russkoj revolyucii, 1905–1917 gg. // Voprosy istorii. 1992. № 1. S. 19–31.

6. 6. Beznin M.A., Dimoni T.M. Agrarnyj stroj Rossii 1930–1980-h gg. M.: Lenand, 2014. 608 s.

7. 7. Berdyaev N.A. Religioznye osnovy bol’shevizma. URL: http://1260.org/Mary/Text/​Text_Berdyaev_The_Religious_Foundations_of_Bolshevism_ru.htm (access date: 19.06.2023).

8. 8. Bernshtam T.A. Molodezh’ v obryadovoj zhizni russkoj obshchiny XIX – nachala XX v.: Polovozrastnoj aspekt tradicionnoj kul’tury L.: Nauka, 1988. 274 s.

9. 9. Berto N., Malysheva M. Kul’turnaya model’ russkih narodnyh mass i vynuzhdennyj perekhod k rynku // Biograficheskij metod. Istoriya, metodologiya i praktika. M.: In­stitut sociologii RAN, 1994. S. 94–145.

10. 10. Brandenberger D.L. Stalinskij russocentrizm: sovetskaya massovaya kul’tura i formirovanie russkogo nacional’nogo samosoznaniya (1931–1956 gg.). Per. s angl. 2-e izd., pererab. i dop. M.: ROSSPEN, 2017. 405 s.

11. 11. Buganov A.V. Russkaya istoriya v pamyati krest’yan XIX v. i nacional’noe samoso-znanie. M.: Institut etnologii i antropologii, 1992. 207 s.

1. 12. Buldakov V.P. Krasnaya Smuta. Priroda i posledstviya revolyuci­onnogo nasiliya. 2-e izd., dop. M.: ROSSPEN, 2010. 965 s.

2. 13. Velikanova O.V. Obraz Lenina v massovom vospriyatii sovetskih lyudej po arhivnym materialam. Lewiston: The E. Mellen Press, 2001. 284 s.

3. 14. Viola L. Krest’yanskij bunt v epohu Stalina / Per. s angl. M.: ROSSPEN, 2010. 366 s.

4. 15. Vishnevskij A.G. Serp i rubl’: Konservativnaya modernizaciya v SSSR. M.: OGI, 1998. 429 s.

5. 16. Gerasimenko G.A. Bor’ba krest’yan protiv stolypinskoj agrarnoj politiki. Saratov: Izd-vo Saratov. un-ta, 1985. 344 s.

6. 17. Golos naroda. Pis’ma i otkliki ryadovyh sovetskih grazhdan o sobytiyah 1918–1932 gg. / Sost. S.V. Zhuravlev i dr.; predisl. A.K. Sokolova. M.: ROSSPEN, 1997. 323 s.

7. 18. Gorbachev O.V. Na puti k gorodu: Sel’skaya migraciya v Central’noj Rossii (1946–1985 gg.) i sovetskaya model’ urbanizacii. M.: Izd-vo MPGU, 2002. 156 s.

8. 19. Gordon A.V. Krest’yanstvo Vostoka: Istoricheskij sub’’ekt, kul’turnaya tradiciya, so­cial’naya obshchnost’. M.: Nauka, 1989. 219 s.

9. 20. Gordon A.V. Poreformennaya derevnya v civilizacionnom processe // Refleksivnoe krest’yanovedenie. M., 2002. S. 141–160.

10. 21. Gordon A.V. Hozyajstvovanie na zemle – osnova krest’yanskogo samosoznaniya // Mentalitet i agrarnoe razvitie Rossii (XIX–XX vv.). M.: ROSSPEN, 1996. S. 57–74.

11. 22. Gorskaya N.A. Sobstvennost’ v feodal’noj Rossii // Sobstvennost’ na zemlyu v Rossii: istoriya i sovremennost’. M.: ROSSPEN, 2002. S. 9–44.

12. 23. Gor’kij M. Nesvoevremennye mysli. Zametki o revolyucii i kul’ture. M.: Sovetskij pisatel’, 1990. 400 s.

13. 24. Granin Yu.D. «Civilizaciya» i civilizacionnaya evolyuciya Rossii // Problemy civi­lizacionnogo razvitiya. 2021. T. 3. № 1. S. 81–98.

14. 25. Graciozi A. Velikaya krest’yanskaya vojna v SSSR. Bol’sheviki i krest’yane. 1917–1933 / Per. s angl. M.: ROSSPEN, 2008. 135 s.

15. 26. Danilov V.P. Agrarnye reformy i agrarnaya revolyuciya v Rossii // Velikij nez­nakomec: krest’yane i fermery v sovremennom mire. M.: Progress: Progress-Akademiya, 1992. S. 310–321.

16. 27. Dobrenko E.A. Formovka sovetskogo chitatelya: Social’nye i esteticheskie predpo­sylki recepcii sovetskoj literatury. SPb.: Akademicheskij proekt, 1999. 320 s.

17. 28. Dobronozhenko G.F. Konceptual’nye modeli analiza social’noj gruppy «kulaki» v otechestvennoj istoriografii // Istoriya v podrobnostyah. 2015. № 3 (57). S. 82–89.

18. 29. Devid-Foks M. Modernost’ v Rossii i SSSR: otsutstvuyushchaya, obshchaya, al’ternativ­naya ili perepletennaya? Per. s angl. // Novoe literaturnoe obozrenie. 2016. № 4 (140). URL: https://www.nlobooks.ru/magazines/novoe_literaturnoe_obozrenie/140_nlo_4_2016/ article/12048/ (access date: 10.07.2023).

19. 30. Zhizn’ kolhoznicy Vasyunkinoj, rasskazannaya eyu samoj. Zapisala R. Lipec. M.; L.: OGIZ, 1931. 135 s.

20. 31. Zhuravlev S.V., Muhin M.Yu. «Krepost’ socializma»: Povsednevnost’ i motivaciya truda na sovetskom predpriyatii, 1928–1938 gg. M.: ROSSPEN, 2004. 238 s.

21. 32. Ivanova N.A., Zheltova V.P. Soslovno-klassovaya struktura Rossii v konce XIX – nachale XX veka. M.: Nauka, 2004. 572 s.

22. 33. Ivnickij N.A. Repressivnaya politika Sovetskoj vlasti v derevne (1928–1933 gg.). M.: IRI RAN, 2000. 350 s.

23. 34. Iz perepiski Marksa i Engel’sa. VII. V. Zasulich i K. Marks // Arhiv K. Marksa i F. Engel’sa. Kn. 1 / Pod red. D. Ryazanova. M.: Gos. izd-vo, 1924. S. 270–286.

24. 35. Il’inyh V.A. Raskrest’yanivanie sibirskoj derevni v sovetskij period: osnovnye ten­dencii i etapy // Rossijskaya istoriya. 2012. № 1. S. 130–141.

25. 36. Kabytov P.S. Russkoe krest’yanstvo v nachale XX v. Samara: Samarskij universitet, 1999. 156 s.

1. 37. Kara-Murza A.A. Istoriya civilizacii v Rossii: organicheskoe razvitie versus social’nyj konstruktivizm // Voprosy filosofii. 2021. № 7. S. 21–22.

2. 38. Kara-Murza A.A. «Novoe varvarstvo» kak problema rossijskoj civilizacii. M.: Institut filosofii RAN, 1995. 209 s.

3. 39. Kozlov S.A. Agrarnye tradicii i novacii v doreformennoj Rossii (central’no-necher­nozemnye gubernii). M.: ROSSPEN, 2002. 557 s.

4. 40. Kozlova N.N. Sovetskie lyudi. Sceny iz istorii. M.: Evropa, 2005. 526 s.

5. 41. Koznova I.E. Byvshij krest’yanin: mezhdu sel’skim proshlym i gorodskim nastoy­ashchim // Ezhegodnik po agrarnoj istorii Vostochnoj Evropy. 2013 g. M.: Drevle-khranilishche, 2014. S. 220–233.

6. 42. Koznova I.E. Kul’turnye aspekty sel’sko-gorodskogo vzaimodejstviya (na materialah krest’yanskogo othodnichestva nachala XX veka // Lokus: lyudi, obshchestvo, kul’tury, smysly. 2022. T. 13. № 1. S. 39–55.

7. 43. Koznova I.E. Obraz russkogo krest’yanstva v proizvedeniyah A. Platonova perioda Velikoj Otechestvennoj vojny // Vestnik Samarskogo universiteta. Istoriya, peda­gogika, filologiya. 2021. T. 27. № 3. S. 8–16.

8. 44. Koznova I.E. Obrazy kulaka v narodnoj pamyati // Istoriya v podrobnostyah. 2015. № 3 (57). S. 68–81.

9. 45. Koznova I.E. Obsuzhdenie problem obshchinnogo zemlepol’zovaniya v krest’yanskoj srede v 1920-e gody // Zemlevladenie i zemlepol’zovanie v Rossii (social’no-pravovye aspekty). Mat. XXVIII sessii Simpoziuma po agrarnoj istorii Vostochnoj Evropy. Kaluga, 2003. S. 275–287.

10. 46. Koznova I.E. Stalinskaya epoha v pamyati krest’yanstva Rossii. M.: Politicheskaya enciklopediya, 2016. 464 s.

11. 47. Kondrashin V.V. Krest’yanstvo Rossii v Grazhdanskoj vojne: k voprosu ob istokah stalinizma. M.: ROSSPEN, 2009. 574 s.

12. 48. Korelin A.P. Agrarnyj sektor v narodnohozyajstvennoj sisteme poreformennoj Rossii (1861–1914 gg.) // Rossijskaya istoriya. 2011. № 1. S. 43–52.

13. 49. Koconis Ya. Kak krest’yan delali otstalymi: Sel’skohozyajstvennye kooperativy i agrarnyj vopros v Rossii (1861–1914 gg.). M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2006. 313 s.

14. 50. Krest’yanstvo i rynok: nauchno-analiticheskij obzor / A.V. Gordon. M.: INION, 1995. 79 s.

15. 51. Kuz’min A.V. Vzaimnaya identifikaciya krest’yan i dvoryan Rossii konca XIX – nachala XX vv. Tambov: Biznes-Nauka-Obshchestvo, 2012. 235 s.

16. 52. Kurenyshev A.A. Vserossijskij Krest’yanskij Soyuz. 1905–1930 gg. Mify i real’nost’. M.; SPb.: AIRO-HH, Dmitrij Bulanin, 2004. 333 s.

17. 53. Levin Mihail. Derevenskoe bytie: nravy, verovaniya, obychai // Krest’yanovedenie. Teoriya. Istoriya. Sovremennost’. Ezhegodnik 1997. M.: Centr agrarnyh issledovanij, 1997. S. 84–127.

18. 54. Levin Moshe. Sovetskij vek / Per. s angl. M.: Evropa, 2008. 680 s.

19. 55. Le Goff Zh. Civilizaciya srednevekovogo Zapada / Pod obshch. red. Yu.L. Bess­mertnogo; poslesl. A.Ya. Gurevicha; per. s fr. M.: Progress-Akademiya, 1992. 372 s.

20. 56. Lenin V.I. Stolypin i revolyuciya. URL: https://lenin.rusarchives.ru/dokumenty/statya-
    vi-lenina-stolypin-i-revolyuciya-opublikovannaya-v-gazete-social-demokrat (access date: 17.07.2023).

21. 57. Leont’eva T.G. Vera i progress: Pravoslavnoe sel’skoe duhovenstvo Rossii vo vtoroj polovine XIX – nachale XX vv. M.: Novyj hronograf, 2002. 253 s.

22. 58. Lozbenev I.N. Krest’yanskaya obshchina v gody nepa // Voprosy istorii. 2005. № 4. S. 112–120.

23. 59. Lyukshin D.I. Vtoraya russkaya smuta: krest’yanskoe izmerenie. M.: AIRO-HH, 2006. 133 s.

24. 60. Mazur L.N. Rossijskaya derevnya v usloviyah urbanizacii: regional’noe izmerenie (vtoraya polovina XIX – XX v.). Ekaterinburg: Izd-vo UrGU, 2012. 471 s.

1. 61. Marks K. Klassovaya bor’ba vo Francii s 1848 po 1850 g. // Marks K., Engel’s F. Soch. 2-e izd.. T. 7. M.: Gosud. izd-vo polit. literatury, 1956. S. 5–110.

2. 62. Marks K. Nabroski otveta na pis’mo V.I. Zasulich // Marks K., Engel’s F. Soch. 2-e izd.. T. 19. M.: Gosud. izd-vo polit. literatury, 1961. S. 400–421.

3. 63. Macuzato K. Stolypinskaya agrarnaya reforma i russkaya agrotekhnologicheskaya revolyuciya // Otechestvennaya istoriya. 1992. № 6. S. 194–200.

4. 64. Milov L.V. Velikorusskij pahar’ i osobennosti rossijskogo istoricheskogo processa. M.: ROSSPEN, 1998. 572 s.

5. 65. Mironov B.N. Social’naya istoriya Rossii perioda imperii (XVIII – nachalo XX v. V 2 t. 3-e izd., ispr., dop. T. 1. SPb.: Dmitrij Bulanin, 2003. 548 s.

6. 66. Na korme vremeni: Interv’yu s leningradcami 1930-h g. / Pod obshch. red. M. Vituh­novskoj. SPb.: Zhurnal «Neva», 2000. 381 s.

7. 67. Naselenie Rossii v XX veke. Istoricheskie ocherki. T. 1. 1900–1939 / Otv. red. Yu.A. Polyakov. M.: ROSSPEN, 2000. 459 s.

8. 68. Naselenie Rossii v XX veke. Istoricheskie ocherki. T. 3. Kn. 1: 1960–1979 / Otv. red. Yu.A. Polyakov. M.: ROSSPEN, 2005. 302 s.

9. 69. Nikitin N.I. Russkaya kolonizaciya s drevnejshih vremen do nachala XX veka (is­toricheskij obzor). M.: IRI RAN, 2010. 221 s.

10. 70. Nikol’skij S.A. Agrarnyj kurs Rossii (Mirovozzrenie reformatorov i praktika agrarnyh reform v social’no-istoricheskom, ekonomicheskom i filosofskom kontekstah). M.: KolosS, 2003. 376 s.

11. 71. Nikol’skij S.A. O probleme civilizacii i civilizacionnom razvitii Rossii. Istoriosofskij analiz // Problemy civilizacionnogo razvitiya. 2021. T. 3. № 1. S. 99–127.

12. 72. Nikol’skij S.A. Sovetskij chelovek kak poznavaemaya real’nost’. Ch. 2 // Chelovek. 2021. T. 32. № 3. S. 168–172.

13. 73. Okuda H. O ponyatii «kulak» v sovetskoj derevne 1920-h gg. // Istoriya v podrobnos­tyah. 2015. № 3 (57). S. 26–33.

14. 74. Okuda H. «Ot sohi k portfelyu»: derevenskie kommunisty i komsomol’cy v processe raskrest’yanivaniya (1920-e – nachalo 1930-h gg.) // Istoriya stalinizma: itogi i prob­lemy izucheniya. Mat. Mezhdunarod. nauch. konf., 5–7 dekabrya 2008 g. M., 2011. S. 510–519.

15. 75. Platonov A. Dobraya korova // Smerti net! Rasskazy i publicistika 1941–1945 gg. / Sost., podgot. teksta, kom. N.V. Kornienko. M.: Vremya, 2012. S. 267–277.

16. 76. Platonov A. Zapisnye knizhki. Materialy k biografii. / Publ. M.A. Platonovoj; sost., podgot. teksta, predisl. i primech. N.V. Kornienko. M.: Nasledie, 2000. 424 s.

17. 77. Platonov A. Staryj chelovek Nikodim // Smerti net! Rasskazy i publicistika 1941–1945 godov / Sost., podgot. teksta, kom. N.V. Kornienko. M.: Vremya, 2012. S. 47–52.

18. 78. Platonov A.P. Chevengur // Sobr. soch. T. 3. M.: Vremya, 2011. S. 5–482.

19. 79. Posadskij A.V. Voenno-politicheskie aspekty samoorganizacii rossijskogo krest’yanstva i vlast’ v 1905–1945 godah. Saratov: Nauchnaya kniga, 2004. 443 s.

20. 80. Postnikov S.P., Fel’dman M.A. Sociokul’turnyj oblik promyshlennyh rabochih Rossii v 1900–1941 gg. M.: ROSSPEN, 2009. 366 s.

21. 81. Prigovory i nakazy krest’yan Central’noj Rossii. 1905–1907 gg. // Sb. Dok. / Pod red. V.P. Danilova i A.P. Korelina; avt.-sost. L.T. Senchakova. M.: Editorial URSS, 2000. 416 s.

22. 82. Rogalina N.L. Vlast’ i agrarnye reformy v Rossii XX veka. M.: Encikl. Ros. dereven’, 2010. 256 s.

23. 83. Rossiya v nachale XX veka: narod, vlast’, obshchestvo / A.N. Saharov (ruk. avt. kollektiva) i dr. M.: Direkt-Media, 2014. 593 s.

24. 84. Russkie Ryazanskogo kraya. Otv. red. S.A. Inikova. V 2 t. T. 2. M.: Indrik, 2009. 748 s.

25. 85. Safonov D.A. «Zemlya i volya» kak vekovaya mechta rossijskogo krest’yanstva // Vestnik Tambovskogo universiteta. Seriya: Gumanitarnye nauki. 2020. T. 25. № 189. S. 149–154.

1. 86. Saharov A.N. Konstitucionnye proekty i civilizacionnye sud’by Rossii // Otechestven­naya istoriya. 2000. № 5. S. 3–38.

2. 87. Semenov S.T. Dvadcat’ pyat’ let v derevne. Pg.: Zhizn’ i znanie, 1915. 371 s.

3. 88. Sovremennoe krest’yanovedenie i agrarnaya istoriya Rossii v XX veke / Pod red. V.V. Babashkina. M.: Politicheskaya enciklopediya, 2015. 743 s.

4. 89. Sorokin P.A. Ideologiya agrarizma. Praga: Hutor, 1924. 35 s.

5. 90. Sorokin P.A. Sovremennoe sostoyanie Rossii. Praga: Tip. «Lingva», 1922. 107 s.

6. 91. Staryj i novyj byt / Sb. pod red. V.G. Tana-Bogoraza. L.: GIZ, 1924. 143 s.

7. 92. Suhova O.A. Desyat’ mifov krest’yanskogo soznaniya: Ocherki istorii social’noj psi­hologii i mentaliteta russkogo krest’yanstva (konec XIX – nachalo XX v.) po materialam Srednego Povolzh’ya. M.: ROSSPEN, 2008. 679 s.

8. 93. Trockij L. Literatura i revolyuciya. M.: Krasnaya nov’ : Glavpolitprosvet, 1923. URL: http://az.lib.ru/t/trockij_l_d/text_1923_literatura_i_ revolutzia.shtml (access date: 20.06.2023).

9. 94. 1917 god v derevne / Sost. i snabdil ocherkami po rajonam i guberniyam I.V. Igrickij; pod red. i s predisl. Ya.A. Yakovleva. M.; L.: Gos. izd-vo, 1929. 360 s.

10. 95. Tyukavkin V.G. Velikorusskoe krest’yanstvo i stolypinskaya agrarnaya reforma. M.: Pamyatniki istoricheskoj mysli, 2001. 302 s.

11. 96. Hell’bek J. Revolyuciya ot pervogo lica: dnevniki stalinskoj epohi. M.: Novoe liter­aturnoe obozrenie, 2017. 416 s.

12. 97. Hoffman Devid L. Vzrashchivanie mass. Modernoe gosudarstvo i sovetskij socializm. 1914–1939. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2018. 422 s.

13. 98. Chayanov A.V. Puteshestvie moego brata Alekseya v stranu krest’yanskoj utopii. M.: Gos. izd., 1920. 64 s.

14. 99. Shanin T. Neudobnyj klass. Politicheskaya sociologiya krest’yanstva v razvi­vayushchemsya obshchestve. Rossiya. 1910–1925. M.: Delo, 2020. 409 s.

15. 100. Shanin T. Revolyuciya kak moment istiny. 1905–1907→1917–1922 gg. M.: Ves’ Mir, 1997. 554 s.

16. 101. Shenk F.B. Aleksandr Nevskij v russkoj kul’turnoj pamyati: Svyatoj, pravitel’, na­cional’nyj geroj (1263–2000) / Per. s nem. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2007. 589 s.

17. 102. Hoffmann David L. Peasant Metropolis: Social Identities in Moscow, 1929–1941. Ithaca and London: Cornell University Press, 1994. 282 p.

18. 103. Shanin Teodor. The Awkward Class: Political Sociology of Peasantry in a Develop­ing Society: Russia 1910–1925. Oxford Univ. Press, 1972. 253 p.