А.С. Сахаров, Л.Б. Четырова

Внутренняя колонизация России и формирование нации: в контексте земельных взаимоотношений русских с калмыками в конце XIX – начале XX в.1  

Alexey S. Sakharov, Lyubov B. Chetyrova

Russia’s internal colonization and nation formation: in the context of land relations between Russians
and Kalmyks in the late XIXth – early XXth century)

 

 

Статья посвящена рассмотрению отношений русских крестьян и калмыков на рубеже XIX и XX столетий. В качестве материала избрана работа православного миссионера и этнографа Я.П. Дубровы «Быт калмыков Ставропольской губернии до издания зако­на 15 марта 1892 года» [5]. Анализ заявленной темы произведен на методологиче­ской основе деколониальной теории (В. Миньоло, Э. Дуссель, А. Кихано, М. Тлоста­нова), а также теории внутренней колонизации России (В. Морозов, А. Эткинд). В первом параграфе представлен обзор использованной научной литературы. Выяв­лены центральные положения и подходы исследователей в контексте темы статьи. Освещена проблема недостаточного рассмотрения аспекта этнических различий в теории внутренней колонизации России. Во втором параграфе рассматривается на­циональная политика Российской империи XIX столетия. Показываются механизмы конструирования колониальных иерархий между высшими и низшими сословиями, а также этническими русскими и инородцами. Помимо этого, в данной части иссле­дования задействуется теория национализма британского социолога Б. Андерсона, с помощью которой были выявлены социальные феномены, классифицированные как признаки официального и гражданско-республиканского национализмов. Приве­дены и проанализированы фрагменты книги Дубровы, демонстрирующие проблемы отношений русских крестьян и калмыков в Российской империи. В третьем парагра­фе представлен анализ национальной политики советской эпохи. В рамках концеп‐

---

ции советской модерности М. Дэвид-Фокса показывается сохранение субалтерного положения русских. Одновременно с этим демонстрируется статус этнических рус­ских как «народа-спасителя» – важнейшего сюжета советской колониальной матри­цы. В заключении приводятся выводы.

Ключевые слова: внутренняя колонизация, калмыки, русские крестьяне, Российская империя, субалтерн, модерность, этнические различия, колониальные различия.

The article is dedicated to the relations between Russian peasants and Kalmyks at the turn of the 19th and 20th centuries. “Life of the Kalmyks of the Stavropol province before the publication of the law on March 15, 1892” by the Orthodox missionary and ethnographer Ya.P. Dubrova [5] is the basis of the work. The analysis was carried out on the method­ological basis of decolonial theory (V. Mignolo, E. Dussel, A. Quijano, M. Tlostanova), as well as the theory of internal colonization of Russia (V. Morozov, A. Etkind). The first paragraph provides an overview of the academic research on the topic. Core provisions and approaches are identified. The problem of insufficient consideration of the aspect of ethnic differences in the theory of internal colonization of Russia is highlighted. The second paragraph examines the national policy of the Russian Empire in the 19th century. The mechanisms for constructing colonial hierarchies between the higher and lower classes, as well as ethnic Russians and foreigners are shown. The theory of na­tionalism by the British sociologist B. Anderson provided the way to classify social phe­nomena as signs of official and civil-republican nationalism. Fragments of Dubrova’s book are presented and analyzed, demonstrating the problems of relations between Rus­sian peasants and Kalmyks in the Russian Empire. The third paragraph presents an analy­sis of Soviet-era nationality policies. Within the framework of the concept of Soviet modernity by M. David-Fox, the preservation of the subaltern position of Russians is shown. At the same time, the status of ethnic Russians as a “savior people” is demon­strated – the most important plot of the Soviet colonial matrix. Finally, conclusions are presented.

Keywords: internal colonization, Kalmyks, Russian peasants, Russian Empire, subaltern, modernity, ethnic differences, colonial differences.

Актуальность. В ситуации кризиса политических идеологий эпохи мо­дерна и отхода России от западных моделей развития перед российским об­ществом встает задача поиска новых – немодерных – стратегий консолида­ции социума. Задача эта представляется важной еще и ввиду полиэтниче­ского характера России, что, несомненно, необходимо учитывать, помня о глобальной тенденции поляризации и радикализации современных об­ществ. Эта статья – попытка проследить историю межэтнических отноше­ний в России с точки зрения деколониального подхода, предоставляющего простор для критики модерной картины мира и формулирования иной – гибкой и полицентричной – социальной системы. Последнее представляет­ся важным не только во внутрироссийском контексте, но и в глобальной перспективе.

Цель статьи – рассмотреть проблему внутренней колонизации России и формирование нации в контексте отношений этнических русских и кал­мыков в деколониальной перспективе.

Эмпирическим материалом для исследования выступила книга миссио­нера и этнографа Я.П. Дубровы «Быт калмыков Ставропольской губернии до издания закона 15 марта 1892 года» [5].

Внутренняя колонизация России

Концепция внутренней колонизации в последние годы привлекает большое внимание исследователей постколониальной проблематики Рос­сии. Такой интерес связан прежде всего со спецификой самой российской истории, важность внутренней колонизации для которой еще в XIX столе­тии отмечал историк В.О. Ключевский [9, с. 54]. В данном случае под вну­тренней колонизацией понимаются миграционные волны русских крестьян в новопокоренные государством территории. Колониальную историю Рос­сии принято рассматривать в контексте означенной концепции, что продик­товано причинами географического характера. Внутреннюю колонизацию следует отличать от внешней: внешняя колонизация представляла собой установление контроля над территорией за пределами государства, как пра­вило, на другом континенте; внутренняя же – культурную экспансию внутри уже существующих границ [16, с. 17–18]. Сухопутный характер российской колонизации сделал возможным реализацию более эффективного, чем в морских империях, контроля над колониями, поскольку расширение гра­ниц сопровождалось переселением на новые территории русских крестьян из центральных губерний, а также их постоянной естественной миграцией на юг и восток [6].

Оригинальное раскрытие концепция внутренней колонизации получила в работах историка А. Эткинда. Исследователь применяет колониальную оптику для описания культурных различий между этническим русским кре­стьянством и остальными сословиями Российской империи – дворянством, чиновничеством, купечеством и др. Европеизированные высшие сословия, составляя несомненное меньшинство в обществе, обладали властью и капи­талом, в то время как крестьяне, сохранявшие традиционную культуру, бы­ли лишены реального политического представительства и земельной соб­ственности [16]. Образовавшуюся культурную пропасть между сословиями Эткинд демонстрирует среди прочих на примере путевых заметок поэта и дипломата Александра Грибоедова, описывавшего свои впечатления от поездки в русскую деревню Парголово:

«Ближнюю поездку за город Грибоедов описывает так, будто это путе­шествие в далекую страну. <…> он любуется движениями и песнями благо­родных дикарей; он знает, что неправильно понимает смысл этих песен и ритуалов. Пришелец мечтает соединиться с туземцами, но с печалью при­знает, что это невозможно. <…> Цивилизованные финны живут поблизости

от Парголова, а дикие тунгусы – далеко в Сибири, но у обоих народов больше шансов попасть в имперскую элиту, чем у русских крестьян, утвер­ждает Грибоедов» [16, с. 168].

Предпосылки внутренней колонизации России во внешней перспективе показывает историк В. Морозов. В XVI в. глобальная торговля претерпевает кардинальные изменения и становится океанской, в силу чего внутренние торговые пути России утрачивают свое прежнее значение [18, с. 87]. Отны­не российская экономика принимает ресурсно-ориентированный вид, снаб­жая европейские страны мехом, льном, воском, пенькой и – с конца XVIII столетия – зерном [18, с. 87–88]. В результате Россия оказывается в положении экономической (в интерпретации Морозова – колониальной) зависимости от Запада, которая, пусть и в отсутствие прямого военно-поли­тического контроля извне, определила ключевые стороны российской исто­рии – необходимость постоянного расширения границ и поддержания авто­кратического строя [18, с. 87–88; 16, с. 112–122].

По мнению В. Морозова, Россия становится империей-субалтерном, т.е. колониальной державой в статусе локального гегемона на своей терри­тории со всей полнотой суверенитета, но одновременно неспособной арти­кулировать свою идентичность вне западноевропейских колониальных нар­ративов [18, с. 79].

Большим упущением работ Эткинда и Морозова, на наш взгляд, является игнорирование колониального различия между русскими и нерусскими в Российской империи. Рассмотрением этой проблемы занимается россий­ская исследовательница М. Тлостанова, применяющая в своих работах деко­лониальный подход. Деколониальная теория сложилась во второй половине XX в. в кругу таких латиноамериканских исследователей, как В. Миньоло, Э. Дуссель, А. Кихано и др. Предмет изучения деколониалистов – западно­европейские колониальность и модерность, сформировавшие европоцен­тричный глобальный порядок, в том числе парадигмально – в гуманитарных и социальных науках; а также способы его преодоления через восстановле­ние идентичности колонизированных народов [17, с. 11–115].

Последний аспект говорит об активистской установке деколониальной теории, которая обращается к субъекту пограничного сознания, одинаково чуждого как колониальной, так и родной культуре [13]. В данных теоретиче­ских рамках Тлостанова рассматривает не только положение России как «пе­риферийной империи», что согласуется с «империей-субалтерном» Морозо­ва, но и постколониальный статус нерусских народов Российской империи, испытавших подчинение уже в российской колониальной матрице.

Этническая сторона колониальных различий в российской истории, без­условно, заслуживает внимания, поскольку русский народ, пусть и находясь в  субалтерном положении, представлял собой фигуру, в обращении к которой

и вокруг которой конструировались идеология и национальный миф государ­ства в разные эпохи его существования [3; 14]. В этом политическом контек­сте и формировались субалтерные связи уже между русскими и инородцами.

Итак, проанализировав основные направления в изучении процессов внутренней колонизации России, мы выявили необходимые для нас в рам­ках данного исследования проблемы: межсословные колониальные раз­личия, внешние факторы внутренней колонизации, а также этнические раз­личия в российской колониальной иерархии. Для получения полноценной исследовательской картины все это, безусловно, необходимо учитывать при анализе отношений русских крестьян и калмыков в XIX в.

Земельные взаимоотношения этнических русских с калмыками в конце XIX – начале XX вв.

Материалом для исследования мы избрали работу православного мис­сионера и этнографа Я.П. Дубровы «Быт калмыков Ставропольской губер­нии до издания закона 15 марта 1892 года» [5]. В своей книге автор, в пери­од 1889–1894 гг. занимавшийся миссионерской деятельностью в Ставро­польской губернии, приводит исторический и этнографический портреты калмыцкого народа, а также освещает социальные проблемы жизни ставро­польских калмыков: борьба с русскими крестьянами-переселенцами за зем­лю и возникшая вследствие этого межэтническая рознь; неспособность цар­ской администрации регулировать социальную жизнь региона; трудности приобщения калмыков к земледелию и русской культуре. В данной статье нас интересует последняя – социальная – часть текста Дубровы, на основе которой мы попробуем произвести анализ отношений русских крестьян и калмыков в заявленном периоде.

Британский социолог Б. Андерсон относит Российскую империю к стра­нам официального национализма2. Обоснованием этого служит формула министра просвещения С. Уварова: «Православие. Самодержавие. Народ­ность», которая, впрочем, как замечает и сам исследователь, не получила должного развития. Андерсон трактует уваровскую «народность» в значе­нии национальности – nationality, – что, как отмечает философ С. Бань­ковская – научный редактор и автор вступительной статьи к изданию «Во­ображаемых сообществ» на русском языке – не совсем верно [1, с. 14]. Вви‐

---

ду непереводимости специфического русского слова «народность» на ан­глийский язык Андерсон интерпретировал проект Уварова как манифест по­строения нации из разрозненной, состоящей преимущественно из крестьян и колонизированных этносов, народной массы; в действительности же «на­родность», понимаемая как ориентация на традиционные ценности русского крестьянства, была реакцией на революционные республиканские движе­ния в Европе и Америке – неслучайно триада Уварова так синтаксически созвучна девизу Великой французской революции «Свобода. Равенство. Братство» [3; 7]. Следовательно, уваровская формула являлась не призывом к консолидации для широких масс, а антиреспубликанским предупреждени­ем для высших сословий, в своей европеизированности увлеченных идеями Просвещения. Подлинно же народнические идеи – пусть и в романтически ориентализированной форме, – развиваемые А.С. Хомяковым, К.С. Акса­ковым, Ю.С. Самариным и другими, государство подвергало цензуре, счи­тая чуждыми себе и, вероятно, опасными в смысле возможного появления организованного национального движения в народной среде [3].

Справедливым аргументом Андерсона в пользу практики официального национализма в России является политика русификации, проводившаяся с XVIII в. и достигшая пика при Александре III (1881–1894), годы правле­ния которого как раз приходятся на рассматриваемый нами период. Русифи­кация, реализуемая насаждением русского языка и православия, несомнен­но, является признаком официального национализма, однако Андерсон переоценивает эффективность этой политики. Государственные меры по ин­теграции колонизированных народов в русскую культуру встречали ряд проблем: отсутствие всеобщего образования; отсутствие социальной мо­бильности, достаточной для мотивирования инородцев интегрироваться в русскую культуру; неэффективность государственных органов, прежде всего – администраций на колонизированных территориях.

На все эти проблемы указывает и Дуброва, говоря о школах для калмы­ков: «Если же улусной школе таково (небольшое – прим. авт.) количество обучающихся, то понятно, что не может быть и речи о влиянии этой школы на калмыцкое население, равно и о развитии русской грамотности среди не­го. В этом отношении значение училища сводится к нулю и нет ничего уди­вительного, что калмык, вышедший из него, пишет не “квитанция”, а “капи­танция”… Совсем иначе поставлено дело обученія калмыцких детей их род­ной грамоте. Знающих ее очень значительный процент. Мы не ошибемся, если скажем, что половина населения улуса знает калмыцкую грамоту. Объ­ясняется это тем, что при каждом хуруле есть школа, в которой гэлюны (ду­ховные лица) охотно и безвозмездно обучают калмыцких детей грамоте. Не лишне заметить и то, что школы эти существуют вне закона и официаль­ные лица пока не касаются их» [5, с. 140–141].

Еще хуже продвигалось распространение православия среди инородче­ского населения России. В XIX в. государство достигло успехов только в борьбе с униатской и римско-католической церквями на территории совре­менных Белоруссии, Литвы, Украины и – в меньшей степени – Польши; также не удалась христианизация сибирских народов, исповедовавших язы­чество, и буддистов – бурят с калмыками [11; 8]. Однако с обращением ино­родцев в православие все обстояло сложнее. Крещение происходило чаще всего номинально. Духовенство, как правило, не занималось должной инте­грацией новообращенных в церковь. Реальное положение дел обнажил указ «Об укреплении начал веротерпимости» 1905 г., после которого инородцы, формально поколениями исповедовавшиеся православие, стали массово возвращаться к вере предков [15, с. 77–86]

Наибольшей эффективностью в колонизационных процессах империи обладали переселения – принудительные и естественные – русских кре­стьян на новые территории, но этот аспект, на наш взгляд, необходимо клас­сифицировать как механизм не официального, а гражданско-республи­канского национализма, в данном случае – предпосылки его зарождения3. Дело в том, что государство, инициируя заселение крестьянами той или иной территории, не было способно регулировать жизнь переселенцев на новом месте. Главной проблемой был земельный вопрос, который в слу­чае Ставропольской губернии данного периода столкнул между собой беззе­мельных русских крестьян и калмыков:

«Глядя на этих людей, соблазненных искаженным слухом о калмычине, гонимых нуждой за тысячи верст искать “осадьбы” и земли, где можно было бы не держать “курей на привязи”: сталкиваясь с их тупым, обидным подчас недовериемъ к словам искреннего доброжелательства, – стыдно было сер­диться на слишком уже прозрачные намеки на лукавство, подвохи и желание “сорвать” за открытие правды. Напротив, об этих бедняках, скажем без же­манства, приходилось только бесконечно сожалеть и в то же время задумы­ваться над прошлым калмыцкой степи и о той цене, какой покупалась правда

---

и нелегальное право селиться на ней… да еще о тех чувствах враждебности и последствиях ее, какие испытывали калмыки при виде налетевшихъ на их землю хищников (с точки зрения калмыков)… Оставляя же поселок, движимая надеждой поселиться в нем толпа шла в г. Ставрополь-Кавказский и там сотнями подавала прошения о причислении в “крещеный поселок”. Просьбы подавались не только губернатору и приставу кочующих народов, но даже архиерею и ректору духовной семинарии. И все это в надежде: “авось, мол, если не там, так здесь выплывет наружу страстножелаемая прав­да об осадъбах на калмычине”. Лично мне совершенно неожиданно и от со­вершенно неведомых мне крестьян приходилось получать письма из Курской и Воронежской губерний со “слезной просьбой” и “припаданием к стопам ног” “не оставить несчастные семьи” и уведомить, куда и к кому следует об­ращаться с просьбой о приписке к “крещеному поселку”…» [5, с. 140–141].

В складывающейся ситуации земельные калмыки оказались уязвимыми. Наделив калмыков землей, имперская администрация не разработала систе­му должных мер по помощи в освоении калмыками земледелия: «Не в луч­шем положении находится и забота администрации о “приохочивании” кал­мыков к занятию земледелием. Мы уже упоминали, что калмыки Больше-Дербетскаго улуса едва только ступили на путь земледельческой культуры и к обработке земли пока еще не имеют ни навыка, ни особенной охоты, ни средств, ни самого необходимого сельскохозяйственного инвентаря. У мас­сы населения нет ни плугов, ни борон, ни быков или же лошадей, приучен­ных к плугу. Калмыцкие же культуртрегеры, начиная с попечителя улуса и кончая главным приставом, на все это не обращают решительно никакого внимания, не признают никакой постепенности в деле обучения земледель­ческому труду» [5, с. 141].

Ввиду этого калмыки были вынуждены сдать землю в аренду крестья­нам, что между тем не приносило достаточного дохода: «В то же время, как эксплуататоры калмыцкой земли богатели, пользуясь ею чуть не даром, са­ми калмыки, попав в экономическую зависимость от арендаторов своей земли, получая жалкие гроши за массу отданных в аренду участков, – сразу же очутились без земли и тем лишились возможности “кочевать”, почему, поневоле, и должны были обратиться в полуоседлое население, принужден­ное ютиться со своими кибитками и остатками скота на худших местах своих дач, ибо лучшие сданы были в аренду. В связи же со всем этим уско­ренная сдача земли в аренду послужила началом и причиной быстрого об­нищания калмыков, доведшего их до того жалкого, нищенского состояния, в каком они находятся в настоящее время» [5, с. 158–159].

Аренда земли повлекла за собой и проблему правового статуса соб­ственности на нее: «Мало этого, – расхищение земли (иначе мы не можем назвать практиковавшийся способ раздачи ее в аренду) создало такую пу‐

таницу в вопросе о правах калмыков на землю и способах пользования ею, что во многих случаях положительно нет возможности разобраться в них, пока не окончатся сроки сделок калмыцких обществ с арендаторами их земли, заключенных до 1892 г., т.е. до издания закона 15 марта об осво­бождении народа от обязательных отношений к его привилегированному сословию. К несчастию же калмыков много есть контрактов, сроки коим наступят не ранее пяти-шести лет после 1892 г. Слова нет, что ограничение прав калмыков относительно пользования землей, отведенной им в 1871 г. в виде душевого надела под оседлые поселения, равно и значение статьи “Положения 1847 года”, по коей начальству предоставлялось право отби­рать от калмыков землю, раз они не пользуются ею, – потеряет силу, если кочевники обоседлятся. Но для этого нужно прийти на помощь калмыкам и очистить их землю от незаконного по явно убыточным договорам, захва­тивших ее. Ввиду этого было бы желательной правительственной мерой, вызываемой самой насущной безотложной потребностью, – уяснить за­конность арендаторских контрактов, правильность общественных пригово­ров, на основании коих заключались контракты, устранить все фальшивое и сделать калмыков настоящими, опирающимися на не зыбкий закон, хозя­евами своей земли» [5, с. 159].

Означенные обстоятельства вынуждали людей – с обеих сторон – разре­шать противоречия самостоятельно, вне правового поля, что полнее всего выразилось в попытке насильственного передела земли крестьянами во вре­мя революционных событий 1905–1907 гг. [12]. В этой тенденции Ставро­полье не было уникальным. Социолог Т. Шанин, сделавший огромный вклад в изучение крестьянства как социальной группы, отмечал, что в XX в. «крестьянские восстания превратились в крупную революционную силу, действенный фактор общественного развития» [2, с. 13].

Неспособность государства решить земельный вопрос – краеугольный ка­мень межсословной розни в Российской империи – и колоссальная культур­ная пропасть между крестьянством и дворянством в совокупности с отсут­ствием способов ее устранения с помощью массового образования привели к осторожности в политике переселений. Царская власть, по замечанию Эт­кинда, опасалась возможности обратной ассимиляции русских, т.е. их креоли­зации с местными народами, примеры чему уже были в Сибири и  на Кавказе. Так, например, был отвергнут проект Грибоедова по созданию русского ана­лога Ост-Индской компании в Закавказье – как считает Эткинд, из страха по­вторения там опыта Американской революции [16, с. 169–170].

Тем не менее широкие миграционные процессы оказывали на русских преимущественно унифицирующее воздействие, в первую очередь – в языке. Особую важность здесь представляет отсутствие региональной сегментации – миграционные потоки шли преимущественно из перенасе‐

ленных центральных и южных губерний по всем направлениям, пресекая возможность формирования изолированных от внешнего влияния русифи­цированных регионов. Высокая пространственная мобильность в сочета­нии с относительным конфессиональным единством крестьян (согласно переписи 1897 г. старообрядцы в большинстве губерний составляли не бо­лее 2,5% и лишь в нескольких – до трети) стирала диалектические и субэтнические различия; в том числе там, где прежние переселенцы подвергались креолизации

Параллельно с этим в XIX в. формируется классическая русская литера­тура, за одно столетие создавшая, пожалуй, и сегодня ключевой для русской идентичности национальный миф. Кратко заметим, что русская литература этого времени следовала западноевропейскому канону и создавалась пред­ставителями высших сословий, однако без нее не была бы возможна литера­тура XX в. – как новокрестьянская и деревенская, обращенная к типически русским темам, так и авангардная с соцреалистической, порывавшая с тра­дицией и формулировавшая новый – уже советский – национальный миф.

Бесспорно, подавляющее большинство крестьян не владели грамотой, ввиду чего были лишены возможности чтения, но сама языковая и этниче­ская унификация, а также полноценная литературная традиция аккумулиро­вали значимый потенциал, обнаруживший себя во время революционных событий 1905–1907 и 1917 гг., когда противостояние аграрных периферий с метрополией достигли высочайшей точки.

Существенным отличием складывавшейся в России ситуации от амери­канских антиколониальных революций является следующее. В Америках освободительную борьбу инициировали креолы – потомки европейских переселенцев, – которые только спустя время интегрировали в сформиро­вавшуюся нацию индейское и африканское население. В Российской же им­перии эти процессы происходили одновременно – сонаправленно и контр­направленно. Этнические меньшинства принимали активнейшее участие в Первой русской революции 1905–1907 гг., о чем в том числе говорят и не­которые ее итоги – введение свободы вероисповедания и расширение сво­бод в Польше, Литве и Латвии. Октябрьская революция и последовавшие за ней неудачи на фронтах Первой мировой войны дали окончательную инерцию национальным движениям этнических окраин распадающейся им­перии, что, впрочем, не нуждается в отдельном комментарии, поскольку природа их обладает прозрачным антиколониальным характером. Говоря о событиях 1917 г., нас интересует другое.

Этнические различия в советский период

Одержав победу в революционной борьбе, большевики запустили про­цесс устранения последствий продолжительного сословного неравенства и влияния прежних – монархических и демократических – элит. Этот аспект полностью согласуется с общим антиметропольным настроем крестьянства. Вторым же направлением их политики стало провозглашение интернацио­нализма, отразившееся в создании национальных республик и проведении в них кампании по коренизации. Предпосылкой этому послужили не только положения марксизма, но и объективная необходимость – советской власти требовалось прийти к компромиссу с этническими элитами и легитимизиро­вать себя в глазах беспокойных народных масс. Следует заметить, что и сре­ди самих большевиков находилось существенное количество представи­телей миноритарных народов [10].

Активность и успех этнических меньшинств в революционных событиях обнаруживают признаки национальных движений гражданско-республи­канского и лингвистических типов, между тем суть их амбивалентна. Разви­ваясь одновременно с крестьянским национализмом, они, с одной стороны, противостояли им, утверждая свое право на иную идентичность и свободу; с другой – поддерживали русских с окраины империи в борьбе с метрополией.

Подобную амбивалентность можно объяснить континентальным харак­тером Российской империи. Колонии морских империй в сознании их жи­телей являлись осязаемым сепаратным пространством ввиду удаленного по­ложения. Воображаемая граница, разделяющая колонию и метрополию, равно как и их жителей, проходит по физически доступной морской грани­це, даже если политические границы, как в случае британских колоний в Северной Америке, находятся в перманентном движении. В континенталь­ной же России пространство недискретно, воображаемые границы в нем ло­жатся умозрительно – пределами этнических поселений. Крестьянские ми­грации способствовали упрочению этого свойства, делая пространство им­перии все более гомогенным.

Скрепляли эту конструкцию субалтерные связи. Заселяя новые террито­рии, русские формировали вокруг себя аффилированную с государством ин­фраструктуру, вовлечение в деятельность которой требовало русификации. Местные культуры и миноритарные языки становились непрестижными, а их носители – субалтернами, поглощенными чуждым себе пространством.

Русские, сами находившиеся в положении колонизированных, были экзи­стенциально важным для империи инструментом колонизации. Ту же функ­цию они выполнили и в советскую эпоху. Именно на основе их националь­ного формирования советское государство конструировало единую совет­скую идентичность. Русский язык стал общегосударственным, русская

литература – основой общенационального мифа и образцом для советского искусства, сами русские – фигурой «народа-освободителя» [14].

Тем не менее русские сохранили субалтерный статус и в советское вре­мя, поскольку завершение процесса формирования их как нации было арти­кулировано языком западной идеологии [6].

Заключение

Подводя итоги следует сказать, что проведенный анализ направлений вну­тренней колонизации позволил выявить такие проблемы, как межсословные колониальные различия, внешние факторы внутренней колонизации, а также этнические различия, существовавшие в российской колониальной иерархии. Данные проблемы были учтены при изучении земельных отношений русско­го крестьянства и калмыков, описанных в работе Я.П. Дубровы «Быт калмы­ков Ставропольской губернии до издания закона 15 марта 1892 г.». Исследова­ние позволило выявить специфику колонизационных процессов в Российской империи XIX в. Основой ее выступала политика крестьянских переселений, способствовавшая унификации этнических русских.

Имперская администрация на местах была неспособна в достаточной ме­ре регулировать жизнь переселенцев и калмыков, проживавших на выделен­ных им территориях, что в случае Ставропольской губернии приводило к воз­никновению межэтнических конфликтов, связанных с земельным вопросом. Советский проект модерности, несмотря на проводимую политику создания равенства между большими и миноритарными народами, все же не преодолел существовавший в Российской империи антагонизм, обусловленный этниче­скими различиями. Так же как в имперский период, русские были экзистен­циально важным инструментом колонизации, в период реализации проекта советской модерности русские вновь стали фигурой «народа-освободителя».

В деколониальной перспективе русские сохранили свой субалтерный статус и в советское время, поскольку завершение процесса формирования их как нации было артикулировано языком модерности, т.е. языком наррати­ва модерности и колониальности.

Сахаров Алексей Сергеевич – лаборант-исследователь НИЧ–90 Самарско­го национального исследовательского университета имени академика С.П. Королева.

443086, Россия, г. Самара, Московское шоссе, д. 34.

Alexey S. Sakharov – Research assistant, Research department-90, Samara Uni­versity.

443086, 34 Moskovskoye shosse, Samara, Russia.

saharovatlt@gmail.com

Четырова Любовь Борисовна – доктор философских наук, профессор ка­федры философии Самарского национального исследовательского универ­ситета имени академика С.П. Королева.

443086, Россия, г. Самара, Московское шоссе, д. 34.

Lyubov B. Chetyrova – Sc.D., Professor, Department of Philosophy, Samara University.

443086, 34 Moskovskoye shosse, Samara, Russia.

chetyrova@gmail.com

Список литературы

1. 1. Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распро­странении национализма. М.: КАНОН-пресс-Ц, 2001. 288 с.

2. 2. Великий незнакомец: крестьяне и фермеры в современном мире: Пер. с англ. / Сост. Т. Шанин; под ред. А.В. Гордона. М.: Прогресс: Прогресс-Академия, 1992. 432 с.

3. 3. Вортман Р. «Официальная народность» и национальный миф российской монар­хии XIX в. // РОССИЯ / RUSSIA. Вып. 3 (11): Культурные практики в идеологи­ческой перспективе. М.: ОГИ, 1999. С. 233–244.

4. 4. Гаврилова Н.Ю., Дудин В.Е., Устинова О.В. Миграционная политика в дорево­люционной России // Гуманитарные, социально-экономические и общественные науки. 2018. № 3. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/migratsionnaya-politika-v-dorevolyutsionnoy-rossii (дата обращения: 25.07.2023).

5. 5. Дуброва Я.П. Быт калмыков Ставропольской губернии / Элиста: Калмыцкое книжное издательство, 1998. 96 с.

6. 6. Дэвид-Фокс М. Модерность в России и СССР: отсутствующая, общая, альтерна­тивная или переплетенная? / Пер. с англ. Т. Пирусской // Новое литературное обозрение. № 16. 2016. URL: https://www.nlobooks.ru/magazines/novoe_literatur noe_obozrenie/140_nlo_4_2016/article/12048/ (дата обращения: 21.03.2022).

7. 7. Зорин А. Идеология «православия – самодержавия – народности»: опыт ре­конструкции // Новое литературное обозрение. 1996. № 26. C. 71–104.

8. 8. Кабузан В.М. Распространение православия и других конфессий в России в XVIII – начале XX в. (1719–1917) // Религия и церковь в истории России: современная историография. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/rasprostranenie-pravoslaviya-i-drugih-konfessiy-v-rossii-v-xviii-nachale-xx-v–1719–1917 (дата об­ращения: 07.08.2023).

9. 9. Ключевский В.О. Курс русской истории. В 9 т. Т. 1. М.: Мысль, 1987. 431 с.

10. 10. Кричевский Л.Ю. Евреи в аппарате ВЧК – ОГПУ в 20-е годы // Евреи в русской революции. М., 1999. С. 320–350.

11. 11. Орлова К.В. История христианизации калмыков. Середина XVII–XX в. М.: Вос­точная литература, 2006. 208 с.

12. 12. Очиров У.Б. Калмыки в составе астраханского казачества в период Гражданской войны 1917–1920 гг. // Вестник РУДН. История России. 2006. № 3. URL: https://​cyberleninka.ru/article/n/kalmyki-v-sostave-astrahanskogo-kazachestva-v-period-grazhdanskoy-voyny–1917–1920-tt (дата обращения: 29.07.2023).

13. 13. Тлостанова М. Постколониальный удел и деколониальный выбор: постсоциали­стическая медиация // Новое литературное обозрение. 2020. № 161 (1). URL: https://www.nlobooks.ru/magazines/ (дата обращения: 30.07.2023).

14. 14. Четырова Л.Б., Сахаров А.С. Модерность и трансформация риторики спасения // Вестник Калмыцкого университета. № 2 (54). 2022. С. 120–126.

1. 15. Четырова Л.Б. Российские калмыки: очерки по истории, культуре, буддизму и языку. Самара: Самарский университет. 2016. 188 с.

2. 16. Эткинд А. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России. М.: НЛО, 2013. 448 с.

3. 17. Mignolo, W., Walsh, C.E. On decoloniality: Concepts, analytics, praxis. Durham: Duke University Press, 2018. 291 p.

4. 18. Morozov V.I. (2015), Russia’s postcolonial identity. A subaltern empire in a Eurocentric world. Houndmills, Basingstoke, Hampshire: Palgrave Macmillan, 2015. 209 p.

 

References

1. 1. Anderson B. Voobrazhaemye soobshchestva. Razmyshleniya ob istokah i rasprostra­nenii nacionalizma. M.: KANON-press-C, 2001. 288 s.

2. 2. Velikij neznakomec: krest’yane i fermery v sovremennom mire: Per. s angl. / Sost. T. Shanin; pod red. A.V. Gordona. M.: Progress: Progress-Akademiya, 1992. 432 s.

3. 3. Vortman R. «Oficial’naya narodnost’» i nacional’nyj mif rossijskoj monarhii XIX v. // ROSSIYa / RUSSIA. Vyp. 3 (11): Kul’turnye praktiki v ideologicheskoj perspek­tive. M.: OGI, 1999. S. 233–244.

4. 4. Gavrilova N.Yu., Dudin V.E., Ustinova O.V. Migracionnaya politika v dorevolyu­cionnoj Rossii // Gumanitarnye, social’no-ekonomicheskie i obshchestvennye nauki. 2018. № 3. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/migratsionnaya-politika-v-dorevolyut­sionnoy-rossii (access date: 25.07.2023).

5. 5. Dubrova Ya.P. Byt kalmykov Stavropol’skoj gubernii / Elista: Kalmyckoe knizhnoe izdatel’stvo, 1998. 96 s.

6. 6. Devid-Foks M. Modernost’ v Rossii i SSSR: otsutstvuyushchaya, obshchaya, al’terna­tivnaya ili perepletennaya? / Per. s angl. T. Pirusskoj // Novoe literaturnoe obozrenie. № 16. 2016. URL: https:// www.nlobooks.ru/magazines/novoe_literaturnoe_obozrenie/ 140_nlo_4_2016/article/12048/ (access date: 21.03.2022).

7. 7. Zorin A. Ideologiya «pravoslaviya – samoderzhaviya – narodnosti»: opyt rekon­strukcii // Novoe literaturnoe obozrenie. 1996. № 26. C. 71–104.

8. 8. Kabuzan V.M. Rasprostranenie pravoslaviya i drugih konfessij v Rossii v XVIII – nachale XX v. (1719–1917) // Religiya i cerkov’ v istorii Rossii: sovremennaya istoriografiya. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/rasprostranenie-pravoslaviya-i-drugih-konfessiy-v-rossii-v-xviii-nachale-xx-v–1719–1917 (access date: 07.08.2023).

9. 9. Klyuchevskij V.O. Kurs russkoj istorii. V 9 t. T. 1. M.: Mysl’, 1987. 431 s.

10. 10. Krichevskij L.Yu. Evrei v apparate VchK – OGPU v 20-e gody // Evrei v russkoj revolyucii. M., 1999. S. 320–350.

11. 11. Orlova K.V. Istoriya hristianizacii kalmykov. Seredina XVII–XX v. M.: Vostochnaya literatura, 2006. 208 s.

12. 12. Ochirov U.B. Kalmyki v sostave astrahanskogo kazachestva v period Grazhdanskoj vojny 1917–1920 gg. // Vestnik RUDN. Istoriya Rossii. 2006. № 3. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/kalmyki-v-sostave-astrahanskogo-kazachestva-v-period-grazhdanskoy-voyny–1917–1920-tt (access date: 29.07.2023).

13. 13. Tlostanova M. Postkolonial’nyj udel i dekolonial’nyj vybor: postsocialisticheskaya mediaciya // Novoe literaturnoe obozrenie. 2020. № 161 (1). URL: https://www.nlo­books.ru/magazines/ (access date: 30.07.2023).

14. 14. Chetyrova L.B., Saharov A.S. Modernost’ i transformaciya ritoriki spaseniya // Vest­nik Kalmyckogo universiteta. № 2 (54). 2022. S. 120–126.

15. 15. Chetyrova L.B. Rossijskie kalmyki: ocherki po istorii, kul’ture, buddizmu i yazyku. Samara: Samarskij universitet. 2016. 188 s.

1. 16. Etkind A. Vnutrennyaya kolonizaciya. Imperskij opyt Rossii. Moskva: NLO, 2013. 448 s.

2. 17. Mignolo, W., Walsh, C.E. On decoloniality: Concepts, analytics, praxis. Durham: Duke University Press, 2018. 291 p.

3. 18. Morozov V.I. (2015), Russia’s postcolonial identity. A subaltern empire in a Eurocen­tric world. Houndmills, Basingstoke, Hampshire: Palgrave Macmillan, 2015. 209 p.